Майкл Гелприн - Кочевники поневоле
Медведь, хотя и спорил накануне довольно долго и настойчиво, под конец сдался и согласился с тем, что экспедиция необходима. В результате решили идти на четырёх лодках, по три сменных гребца на каждую. Людей Фрол обещал подобрать. Если повезёт, то экспедиция обернётся недели за две-три. Если повезёт меньше – за месяц. Оставался ещё вариант, что не повезёт, по словам Медведя, самый реальный из всех. Тогда экспедиция не вернётся, и двенадцать человек сгинут, похороненные на морском дне ураганом или затёртые дрейфующими льдами.
Курт крепче прижал Снежану к себе. Умирать не хотелось. Очень не хотелось умирать, особенно теперь, когда появилось, ради чего жить. И ради кого. Хотелось любить, быть любимым, вырастить детей, в общем, всего того, что хочется людям. Всем и каждому, во всех временах года. Складывалось, однако, так, что жить не дадут. А дадут только умереть, тем путём или иным. И, значит, придётся умирать.
Утро выдалось хмурым. Серебряного диска Нце было не видать за сплошными, выкрасившими небо в тёмно-серый цвет тучами. Снег пошёл ночью, сначала редкий и вялый, к утру он усилился, а затем и повалил сплошной колкой белёсой крупой.
Вытаскивать сети и снимать перемёты начали, едва снег пошёл на убыль. Курт никогда не видел столько живой рыбы. Неживой, впрочем, он тоже видел немного – лишь ту, что выменивал на ярмарках отец в те времена, когда ещё были ярмарки.
– Морская собака, – прокомментировал Медведь, снимая с перемётного крючка рыбину с квадратной зубастой пастью на широкой лобастой морде. – Хороша в посол и на вялку, на уху, однако, не годится. Уха – это рыбный суп, – объяснил он Курту. – А вот лупоглазый большерот, тоже в засол. Шершавая камбала, отличная рыба, жирная, почти без костей.
– Странные названия, – удивлённо улыбнулся Курт.
– Обычные. Так называли рыб, да и не только рыб, зверей тоже, первые поселенцы. По аналогии с земным видом, на который местный похож внешне или поведенчески. А чтобы отличить от земного, добавляли прилагательное. Правда, большинство видов и пород, особенно видов и пород рыб, не изучено и названия не имеет. Среди первых поселенцев были биологи и ксенобиологи. Они начали изучать флору и фауну этого мира, но закончить не успели – помешал конфликт и захват июлитами власти. Не знаю, остались ли ещё биологи. Если остались, то только в летних месяцах, хотя я думаю, что их нет и там. Профессия нерентабельна, а значит, власть имущим непригодна. Так что мы живём в мире, который не знаем, и с каждым днём деградируем всё больше: теряем знания, эрудицию, навыки. В зиме это особенно явственно, мы вынуждены учить новые поколения сами, без специалистов, без методистов, по сути, без учителей. Знания передаются от отца к сыну, но не подкреплены ни теорией, ни практикой, а потому прививаются и усваиваются плохо. По слухам, в лете есть учебные заведения, где готовят специалистов. Вопрос, в каких отраслях они специализируются. Я боюсь, что в основном в одной – в военной. Вот взять, к примеру, эту рыбу. – Медведь вытянул из бьющейся в сетях чешуйчато-серебристой кучи одну, уродливую, похожую на раздувшуюся пиявку. – Что она тебе напоминает?
– Червя. – Курт осмотрел рыбину, брезгливо поморщился и сплюнул на землю. – Только не червяных размеров.
– Это, судя по всему, и есть некое подобие червя. Нечто среднее между рыбой и земноводным. Однако в пищу этот вид не годится, мясо его отдаёт тухлятиной и, скорее всего, содержит токсины. – Медведь размахнулся и швырнул червеобразную рыбину в воду. – И таких здесь немало, только описать их и классифицировать некому. Ладно, давай работать. Рыбу надо разобрать, из полосатых ершей сварить уху. Снежанка этим займётся. Остальное рассортировать, выпотрошить, камбалу ещё и почистить.
Уха, сдобренная горстью разваристой ячменной крупы, которую Медведь назвал перловкой, оказалась вполне съедобной. Крупа сохранилась ещё с тех времён, когда декабриты торговали с октябрём на ярмарках. Расходовали её бережно, но, несмотря на экономию, запасы перловки в кочевье, так же, как и прочих импортированных из осени товаров, подходили к концу.
Уху потребляли под мутную, шибающую сладковатым духом жидкость, которую Медведь назвал клюквенным самогоном. Она оказалась в несколько раз крепче октябрьского шнапса, у Курта с трёх глотков закружилась голова и растеклась слабость в коленях.
Фрол затянул декабрьскую песню, тягучую и надрывную. Снежана подхватила, её голос, глубокий, грудной, слился с хриплым баритоном Фрола. Медведь принялся басом подтягивать, и Курт сам не заметил, как втянулся и стал повторять за ними звучные, певучие декабрьские слова.
– Вьетер глою ньебо кроит, – старательно выводил Курт, – вьихры сньежныи крутья.
Внезапно он почувствовал, что знает, о чём песня. Знает, несмотря на то что не понимает в ней ни слова. И местный ветер, задувающий с моря и с посвистом метущий злую белёсую позёмку, и бурые, насупленные, застившие небо облака были такими же, как на далёкой, полтораста лет назад покинутой предками родине.
«Поздравляю, – с сарказмом сказал себе Курт. – Ты, кажется, поверил в родину предков. Предсказания Снежаны стали сбываться. Ты, приятель, становишься агностиком».
Глава 8
Апрель. Франсуа
Месяц прошёл со дня окончания последних торгов, а Франсуа Мартен, по утрам отрывая листок перекидного календаря, всякий раз подсчитывал, сколько осталось до следующих. Сбивался, бранился молча и вслух, пересчитывал и с проклятиями плёлся на утреннее построение.
– Что с тобой, лейтенант? – несколько раз подъезжал с вопросом Антуан Коте, критически разглядывая похудевшего и осунувшегося Франсуа. – Хандришь, что ли? Давай вечерком зарядимся чем-нибудь покрепче, да и махнём во вторую декаду по девкам. Возьмёшь ту, ядрёную, как её, Софи, настоящая чертовка и по тебе сохнет. Проведёшь бурную ночку, хандру как рукой сотрёт.
Франсуа отнекался раз, второй, на третий махнул рукой и велел запрягать. У маркитанта из соседнего кочевья взяли три галлона ячменной водки в обмен на годовалого жеребёнка, растолкали вечно пьяного Дюжардена, дали опохмелиться, усадили на козлы, и крытая брезентом повозка понеслась по Ремню на запад.
Трое суток безостановочно, меняя друг друга на козлах, тряслись по дорожным ухабам и рытвинам. Апрельская земля пробуждалась от зимней спячки, на полях начиналась пахота. Крестьяне кочевий первой декады вереницами гнали по полям запряжённых в плуги коней, пройдя поле, откочёвывали к следующему. Вторая декада боронила, третья потом удобряла, подготавливая почву для майской посевной.
Картина была обыденной, привычной для глаза, заурядной. Франсуа тоскливо разглядывал цветастые сарафаны и платья боронящих наравне с мужчинами крестьянок и постоянно возвращался мыслями к февральской девушке по имени Хетта. До сих пор разменявший третий десяток лейтенант думать не думал, что он, жёсткий, резкий и изворотливый прагматик, способен вот так – влюбиться с первого взгляда. И не только с первого, но, возможно, и с последнего тоже, кто знает, придётся ли ещё раз увидеть стройную тёмно-русую февралитку. А если даже придётся, то что с того. Выкрасть девушку? Вырвать из зимы, отбить у родни, возможно, у жениха или друга. Забрать в апрель, жениться на ней. Даже если она согласится, что дальше? В апрельском боевом кочевье женщин нет, не положено, а значит…
Франсуа не додумал, лишь заскрипел зубами от бессильной ярости. Проклятье. Горбатиться на полях он не станет, ишачить в забоях тоже. Он умеет только одно: командовать солдатами. И получается, что выхода нет, не бежать же ему в февраль.
Кочевье, куда они к концу третьего дня, наконец, прибыли, называлось Провансом. Слово ничего не означало, так же, как множество других, которыми апрелиты именовали свои кочевья – Бретань, Бургундия, Нормандия, Эльзас, Шампань… Аббат Дюпре уверял, что названия эти древние, и дали их согласно завету господню очень давно. На вопрос, как давно, Дюпре традиционно отвечал: испокон веков.
Ячменная водка пришлась провансальским девушкам по вкусу. Бурная ночь, которую обещал Антуан Коте, вполне удалась, если не считать того, что, проснувшись поутру в объятиях краснощёкой, плотно сбитой черноглазой Софи, Франсуа вдруг почувствовал себя так, будто совершил бесчестный поступок, почти предательство. Идиот, выругал он себя, не хватало только хранить верность женщине, которую видел два раза в жизни и больше, вполне возможно, не увидишь.
– Доброе утро, милый. – Софи, пробудившись, улыбнулась лейтенанту, сочно чмокнула в губы. – Тебе понравилось?
– Да, – ответил Франсуа искренне. – А тебе?
– Спрашиваешь. – Девушка откинула одеяло, продемонстрировав смуглые полные груди с острыми тёмно-вишнёвыми сосками. – С тобой не то, что с нашими неотёсанными олухами.
Франсуа передёрнуло. Разумеется, у Софи своя жизнь, в которой ему отведена лишь временная, эпизодическая роль. Однако осознание того, что приходится делить женщину с другим, а скорее, с другими, да ещё и преподнесённое явно, без обиняков, напрямки, покоробило лейтенанта. Настроение, и так в последний месяц неважное, испортилось окончательно.
