Ротмистр Гордеев - Дашко Дмитрий Николаевич
Сорока недоумённо хмыкнул.
– Вертлявый вы, вашбродь.
– Чего стоишь? Продолжай, – потребовал я.
Казак повторил выпад – с прежним успехом.
– Ещё! – велел я.
Вжух! На сей раз я не стал уклоняться, а подался вперёд и успел перехватить его занесённую руку. Рывок – и шашка Сороки лежит в одной стороне, а сам он валяется в пыли в другой.
– Бери, – ногой подтолкнул я ему клинок.
Он поднялся и послушно схватился за шашку.
– У тебя ещё одна попытка. Если снова окажешься на земле, и ты, и твои приятели оденетесь так, как я прикажу.
Казак сменил тактику. Он не стал рубить, а попытался насадить меня на остриё как перепёлку на вертел. Я подался чуть в сторону, пропустил его выпад, развернулся спиной и, перехватив клинок правой рукой, двинул левым локтем ему в брюхо. Сорока хватанул ртом воздух, выпустил оружие и плюхнулся на землю. Его шашка осталась у меня.
– Встать в строй! И чтобы через пятнадцать минут все были переодеты, как было приказано. Бубнов, проследить.
– Есть проследить!
Ровно через четверть часа я лицезрею пусть безобразно, но единообразно обмундированный взвод.
– Другое дело! Займёмся вашей физподготовкой.
Прогоняю солдат через смастерённый ординарцем турник. Крутить «солнышко» и вытворять акробатические трюки я не прошу. Достаточно подтягивания и подъёма с переворотом.
Половина станичников демонстрируют откровенно неважные результаты, хотя все как на подбор жилистые и поджарые.
– Мало каши ели, – усмехаюсь я и сам отправляюсь к турнику.
На душе тем временем тоскливо: это в прошлом теле я крутился на снарядах круче любой обезьяны, штабс-ротмистр похилее меня будет. Однако внутренние резервы чего-то да стоят: подтягиваюсь раз двадцать и толком не устал. Драгуны посматривают на казачков с усмешкой: дескать, уел вас наш командир.
Закончив, сообщаю, что через месяц буду принимать у каждого экзамен, норматив – минимум десять подтягиваний.
Бег. Пластуны к нему привычны и уделывают драгун в два счёта, однако меня никто перегнать не может. Эх, ребятушки, знали бы вы, сколько за моими плечами марш-бросков в полной выкладке…
После пробежки все стоят на полусогнутых и не могут отдышаться. Что, думаете на этом всё? Как бы не так! Впереди занятия рукопашной.
И тут мне есть чем удивить как станичников, так и драгун. Боевому балету инструкторы меня не обучали, прыгать на три ветра и крутить «вертушки» я никогда не умел, но вот качественно уронить противника на землю, обезоружить, заставить его утихнуть или при необходимости отправить на тот свет – это всегда пожалуйста. Понятно, что до рукопашной доходит, когда оба противника прое… в общем, потеряют всё что можно. Но техника такого боя никогда не бывает лишней.
Следующие несколько дней я, пользуясь затишьем на фронте, гоняю бойцов в хвост и в гриву. К тому же станичники уже в курсе, что мой взвод захватил неприятельский обоз, так что теперь я для казачков в авторитете. Под командованием такого офицера им не зазорно служить.
Возвращаюсь к делам нашим скорбным. На вооружении русской армии нет такой элементарной вещи, как ручная граната. Кругом сплошной самопал. Мне как-то показали гранату поручика Мокриевича. Она походила на старинную бомбу (гранаду), которую метали ещё гренадеры петровских времён: грубо говоря, круглый чугунный корпус, начинённый порохом, и шнур, который было необходимо поджечь перед броском.
Такой кунштюк не впечатлял ни меня, ни японцев, поэтому и пришлось вспоминать азы химии и подрывного дела, а также напрягать полковую токарную мастерскую. В итоге получился жалкий аналог «лимонки», изготовленный в сугубо кустарных условиях, но всё-таки куда более эффективный и простой в использовании, чем изделие Мокриевича.
Часть из них нарочно делаю выхолощенными. Бойцы входят во вкус и азартно спорят, кто из них метнёт учебную гранату дальше, на кон ставят и деньги, и продукты. Пока лидируют Ипполитов и Лукашин-младший, они хреначат «лимонки» метров на пятьдесят, в то время как большинство едва укладываются в скромные двадцать пять – тридцать.
В конце следующей недели прилетает взмыленный вестовой из штаба, при нём записка на скверном французском – комэск, как может, блюдёт режим секретности, хотя сдаётся мне, среди японцев знатоков галльского наречия ничуть не меньше, чем владеющих языком моей родины.
В школе и училище меня учили английскому, за время командировки в Сирию успел по верхам хватануть арабский, а вот французский воспринимается как китайская грамота. Где бы найти толмача? Вряд ли мои лохматые казачки или драгуны шпрехают по парле.
Вспоминаю, как первый раз сел на лошадь. Тогда всё получилось само собой, интуитивно. Видимо, в определённых случаях срабатывает память реципиента, то есть настоящего Гордеева.
Мучительно вглядываюсь в корявый текст, в надежде, что неведомый механизм сработает. Напрягаю башку и так и эдак – ровным счётом ничего, просто набор буковок. И когда я, будучи в отчаянии, уже собираюсь седлать лошадь и отправляться к комэску, внутри что-то оживает, буквы начинают складываться в слова, а слова приобретают смысл.
Итак, свыше поступил приказ отправиться в разведку и добыть «языка», желательно чином не ниже унтер-офицера.
По идее, на такое задание не обязательно отправляться самому, достаточно распорядиться и послать с тройкой-пятёркой солдат Бубнова (выбил я для него очередную лычку), но, хорошенько поразмыслив, решаю возглавить экспедицию. Чует моё сердце, она станет очередной проверкой для внедрённых мной новшеств. Будет обидно вернуться ни с чем: тогда прости-прощай моя самодеятельность. Прикроют лавочку, и солдаты продолжат воевать, как во времена царя Гороха, в данном случае – Александра III.
Оставляю унтера на хозяйстве, беру с собой ординарца, обоих Лукашиных и… Акиньшина. Понимаю, что молод ещё и зелен, так ведь надо с чего-то начинать учиться.
Выезжаем верхами до наших передовых позиций. В бумаге говорится, что переход будет организован через зону ответственности Белозерского стрелкового полка.
Встречает нас молоденький подпоручик. Он немного заикается и плохо слышит.
– Н-на д-днях к-к-контузило, – мило улыбаясь, поясняет он, а мне становится жалко его, почти безусого мальчишку. Контузия – штука нехорошая, может выстрелить потом кучей всяких болячек, вплоть до слепоты и нарушения психики.
Подпоручик показывает нам свои владения. Выясняется, что офицеров старше него в роте нет: комроты в госпитале, взводные погибли. Я сочувственно киваю. По большому счёту парню самому бы в больничку, а он храбрится, не желая оставлять солдат.
Позиции у него оборудованы серьёзно: глубокие и широкие окопы, несколько землянок. В одной из них он объясняет диспозицию:
– Я-я-я-понцы в д-д-вух верстах отсюда. В-в-чера б-была ат-така, н-н-но бог м-м-иловал, от-тбил-лись.
– Много их?
– Н-не м-м-меньше б-б-б…
– Батальона? – помогаю я.
Он кивает.
– Д-да, б-батал-льона.
– Вы сами их атаковали?
Он смущённо разводит руками:
– П-прик-каза не б-было.
Ясно. Выходит, японец тут непуганый; понятно, почему начальство велело прощупать их здесь. Расслабились, потеряли осторожность – то, что доктор прописал.
– Пойдём на ту сторону ночью, часа в два. Постараемся обернуться под утро, перед рассветом. Передайте своим, чтобы были осторожны и не перестреляли нас, когда будем возвращаться.
Офицер кивает.
Перед вылазкой мы накидываем сверху наши «лохматки». Пехотинцы смотрят на нас с любопытством, но вопросов не задают.
– Пора, – командую я.
Пространство перед нами не заминировано, японцы тоже не позаботились о минзаге. Да и не в ходу это здесь пока. Уже хорошо.
Ползём, вжимаясь всем телом в остывшую землю, стараясь не производить лишних звуков. Я впереди, тщательно высматривая местность на предмет подлянок. На месте японцев я бы точно установил что-то вроде сигнализации, например, протянул бы верёвки, подвесил к ним всякие банки-склянки, тот же фарфор, колокольчики…
