Эдуард Тополь - Астро. Любовник Кассиопеи
— Ты, пигмей! Скажешь, что такое любовь? Или убью!
— Ага, — ответил я, несмотря на боль. — И узнаешь, что такое любовь отца к дочке.
Несколько секунд она молча смотрела мне в глаза. А потом усмехнулась:
— Ах, так? Ладно… — FHS выпустила меня, я шмякнулся на пол, а она стала заталкивать свои белые торпеды под латексную кольчугу, говоря при этом: — Да… я узнаю, что такое любовь… Ты еще будешь просить меня убить твою дочь!
С этими словами она щелкнула пальцами правой руки, одна из стен ее покоев тут же распахнулась, и вбежали четверо исполинских предолюдей в кожаных доспехах и с мордами янычар.
Молча, презрительным движением пальцев с разноцветным маникюром она приказала убрать меня, а сама, не раздеваясь, прыгнула в бассейн и, остывая от возбуждения, разлеглась спиной на воде.
Впрочем, этого я уже не видел — янычары легко, как щенка, унесли меня из ее покоев.
8
Сидя на полу абсолютно пустой и темной, как на гауптвахте, камеры, я думал, что сейчас, вот-вот, с минуты на минуту за мной явятся и поведут пытать. Правда, даже под пыткой я вряд ли смогу сформулировать, что такое любовь. Человечество пытается это сделать три тысячи лет, древние греки в попытках описать любовь дробили ее на восторженную влюблённость («эрос»), любовь-одержимость («мания»), любовь-дружбу («филиа»), любовь-нежность («сторгэ»), рассудочную любовь («прагма»), любовь-игру («людус») и жертвенную любовь («агапэ»). Последнюю проповедовал Иисус Христос; в эпоху Возрождения художники и поэты называли любовью стремление к красоте, а Спиноза — стремление к абсолютному знанию. В прошлом веке Зигмунд Фрейд свел любовь к половому влечению и первобытной сексуальности, а в наше время нейробиологи определили любовь как «дофаминэргическую целеполагающую мотивацию к формированию парных связей».
Вот так. А теперь, на основе этих знаний и формулировок попробуйте объяснить инопланетянке, что такое любовь! Много лет назад, а точнее, сразу после печально знаменитого nine/eleven [6], то есть в октябре 2001 года, я сопровождал адмирала Джеймса Коэна, командовавшего нашим авианосцем, на закрытую международную конференцию по противодействию исламскому терроризму. Трехдневная VIP-конференция проходила в Гонконге, на сорок шестом этаже отеля «Редженси Плаза», и сюда, специально на эти заседания, прилетели высшие руководители антитеррористических департаментов силовых ведомств США, Германии, Британии и России. Их было ровно двадцать два человека — все в ранге не ниже бригадных генералов и адмиралов. Так вот, первые два дня этой конференции руководители мирового антитеррора посвятили попыткам сформулировать, что такое терроризм. На третий день, так ничего и не сформулировав, они составили «Меморандум о единстве целей», пожали друг другу руки и разъехались.
Пол и стены моей камеры не были ни деревянными, ни каменными, ни стальными, а — во всяком случае, на ощупь — были такими гладкими и холодными, как оргстекло экранов айфонов и смартфонов Apple и Samsung. То есть сидеть или лежать тут в полной темноте и тишине было мучительно еще и до пыток. Но час проходил за часом, а никто за мной не приходил и ни на какие пытки меня не тащил. Впрочем, час ли проходил или сутки — это определить в моем положении тоже было невозможно, я находился здесь абсолютно голым, словно узник Гуантанамо. Хотя не знаю, пытают ли в Гуантанамо пленников голодом, как меня в этом капкане из оргстекла.
Да, когда, судя по моим ощущениям в пустом желудке и болям во всех частях тела, на которых я пытался лежать (и даже уснуть), прошло никак не меньше суток, я понял, что имела ввиду эта трехметроворостая сука, когда сказала, что я буду ее просить убить Энни. Практически, я не ел и даже не пил с того момента, как вчера — или уже позавчера? — мы с Кэтти увидели по телику строительство Кукулькана этими летающими пришельцами и от ужаса занялись сексом с таким пылом, словно последний раз в жизни. А может, и вправду последний?
Как бы то ни было, когда вы переходите на сухое, без воды голодание, есть хочется в первые пять-шесть часов, а потом желудок как-то успокаивается. Но зато часов через двадцать жрать хочется просто нестерпимо. Я это помню по тренировкам в военно-морской академии, когда нас десантировали «в зараженную местность». Но тогда это длилось не больше сорока восьми часов и проходило все-таки поротно и при дневном свете, а не в одиночной камере. А теперь в кромешной темноте и голяком на стеклянно-графленном полу — тут даже одни сутки можно легко засчитать за пять. И на это рассчитывала FHS. Мозгам не на что отвлечься от голодно-сосущих желудочных спазмов, наоборот — он, мой мозг, так яростно гипертрофировал голодные приступы кишечника, словно в пищеводе сидела сотня змей с разинутыми от голода ртами. Желудок буквально прорастал прямо в голову и непрерывно орал: «Жрать! Дайте пожрать! Всё что угодно за еду!»
И это всего лишь на второй день голодания. А на третий, на пятый?
То есть FHS знала, что делала. Их исполинские кишечники и желудки уже после суточного голодания заворачиваются, наверное, такой нестерпимой жаждой воды и пищи, что за любую еду эти не знающие любви инопланетяне легко отдадут и ребенка, и даже родную мать.
Но она не знала «метода Исаака Иткинда», о котором рассказывал мне все тот же Радий Хубов. С 1938 по 1953 год его дед, знаменитый физик Семен Хубов, сидел в сталинском ГУЛАГе вместе с великим скульптором Иткиндом, чьи работы в 1936 году купил и вывез из СССР брат нашего президента Рузвельта. А в 1938-м этого Иткинда арестовали, посадили в одиночную камеру и семь месяцев били и держали на голодном пайке, требуя подписать признание, что он японский шпион. По утрам ему давали кусок черного хлеба и кружку воды — и все, на весь день. «Они думали, что я буду мучиться от голода и напишу им все, что они скажут, — говорил этот Иткинд деду Радия Хубова. — А я не ел утром этот хлеб, я весь день лепил из него фигурки и съедал их только вечером перед сном. И таким образом я целый день был от них свободен! Даже тогда, когда они меня били так, что выбили ушные перепонки, или давили мне яйца своими сапогами, я знал, что в камере у меня есть кусочек хлеба, из которого я буду лепить…» Он, этот Иткинд, так ничего и не подписал, и только благодаря этому его не расстреляли, а отправили в сибирский лагерь на двадцать пять лет…
И едва я вспомнил о методе Иткинда, как понял, что спасен. Правда, у меня не было хлеба. Но зато у меня была память — благо, от голодания и обилия кислорода она обостряется до такой степени, что я вспомнил все стихи, какие знал, читал или только слышал пару раз в жизни. Байрон и Шекспир, Шелли и Уитмен, Бернс и Лонгфелло. Даже русские стихи, которые читал мне Радий Хубов…
— «”Кто там стучится в поздний час?” — негромко произнес я в черноте и тишине моей одиночки. — “Конечно, я — Финдлей!” — “Ступай домой, все спят у нас!” — “Не все”, — сказал Финдлей»…
Но Роберта Бернса невозможно читать вполголоса. Или это я сам повеселел от простого способа избавиться от желудочных спазмов? Как бы то ни было, но уже через пару минут я слепо вышагивал от стенки до стенки, пять шагов в одну сторону и пять в другую и в полный голос вопрошал:
— «“Тебе калитку отвори…” — “А ну!” — сказал Финдлей. “Ты спать не дашь мне до зари!” — “Не дам!” — сказал Финдлей. “С тобою ночь одну побудь… — “Побудь!” — сказал Финдлей. “Ко мне опять найдешь ты путь”. — “Найду!” — сказал Финдлей. “О том, что буду я с тобой…” — “Со мной!” — сказал Финдлей. “Молчи до крышки гробовой!” — “Идет!” — сказал Финдлей».
А потом:
— «Кто честной бедности своей стыдится и все прочее, тот самый жалкий из людей, трусливый раб и прочее. При всем при том, при всем при том, пускай бедны мы с вами, богатство — штамп на золотом, а золотой — мы сами!..»
Исчерпав Бернса, я перешел на Уитмена, потом на Шелли и Лонгфелло. Не знаю, сколько это продолжалось. Знаю, что, выдохшись, я — наверное, часа через три — просто рухнул на пол и уснул. А проснувшись, начал сначала:
— «Мы хлеб едим и воду пьем, мы укрываемся тряпьем и все такое прочее, а между тем дурак и плут одеты в шелк и вина пьют и все такое прочее. При всем при том, при всем при том судите не по платью. Кто честным кормится трудом, таких зову я знатью…»
Чем сильнее мой желудок требовал пищи, тем остервенелее я заглушал его стихами:
— «Настанет день и час пробьет, когда уму и чести на всей земле придет черед стоять на первом месте…» [7]
Тут совершенно неожиданно одна стена моей темницы высветилась, словно телеэкран, и на этом огромном экране проявилась капитанская рубка моей мучительницы и она сама, в глухом капитанском кителе сидящая за паноромным пультом-экраном с тремя десятками разноцветных, как на айфоне, экранов-иконок. Экраны показывали несколько колонн наших несчастных девчонок и девушек, которых все те же двухметроворостые летающие твари при свете прожекторов загоняли в бомбоубежища под «Миллениум Колизей», стадион Rose Bowls и стадион Weingart, и размещение их в этих бомбоубежищах — буквально вповалку, как в корабельных трюмах. Еще один экран показывал быстро сменяющиеся, как на счетчике, цифры — 27.667, 27.668, 27.669 и т. д. Впрочем, едва я успел увидеть это, как FHS тут же выключила все экраны, и, сидя ко мне в профиль, продолжала что-то писать.
