Александр Сивинских - Конклав ночи. Охотник
– Если узнаю, что привлекаешь детей…
Игнатьев покачал головой, с серьезной миной проговорил:
– Ни при каких обстоятельствах, Родя. С голоду умирать буду, но ребятишек не трону.
– Запомню. А сейчас давай решим, куда прибрать на ночь это? – Я покачал на пальце рюкзачок с Книгой Рафли.
– Ну и для чего было давеча ее забирать? Взял бы непосредственно утром.
– Я ж дурачок. Только задним умом крепок. Так куда?
Он посмотрел в небо, потоптался, развел руками и предложил:
– Назад, конечно. В подвал под тиром.
Я покрутил пальцем у виска.
– Кирилыч, ты, наверное, того. Рехнулся с перепою. Еще одного хождения туда я точно не переживу.
– Да ладно, брось трястись. Сам отнесу. Угостил ты меня на славу, почему бы взамен не сделать одолжение?
– А вот с этого места поподробней, – сказал я. – Если и без меня питаешься кровью местных доноров, что ж такая благость тебя обуяла? Неужели моя жидкость гуще, чем у остальных?
Игнатьев уставился на меня как на человека, сморозившего очевидную глупость.
– Да ты совсем темный, тезка! Конечно, гуще. Ты ж этот, как его, пассионарий. Натуральный герой. Пойми, это только для людей всякая кровь в принципе одинакова, а делится лишь на группы и резус-факторы. На самом деле все решительно не так. Вы, будто слепцы, переливаете кровь старика младенцу, а неудачника – счастливцу. Кровь старухи, одолеваемой климаксом, – роженице, а законсервированную кровь алкоголика – раненому солдату. Вам и в голову не приходит, что каждый донор делится не просто водичкой с эритроцитами да лейкоцитами, а жизненной силой и отчасти судьбой. Думаешь, почему я до сих пор благодарен тебе за того наркомана? Вовсе не потому, что досыта нажрался крови свежей убоины. Он при жизни был чертовски талантливым человеком, этот «торчок». Не то поэтом, не то музыкантом – некроз уже понемногу начинался, и на вкус я не разобрал. По справедливости говоря, за его убийство Мурку надо на медленном огне поджарить. В его крови даже после смерти бурлило столько энергии, что мне просто башню сорвало, как выражаются школьники. Именно от энергии высшего человека, а не от каких-то крох героина я тогда опьянел. Даже ты, прости уж, Родя, по сравнению с ним – всего лишь как свежеиспеченный «лейтенант» ночных по сравнению с патриархом уровня…
Игнатьев вдруг запнулся и умолк. Даже рот ладошкой прикрыл, будто ребенок, страшащийся выдать великую тайну.
– Уровня кого, Кирилыч? – спросил я вкрадчиво.
– Никого, – торопливо ответил он. – Кровь Христова, до чего же забористое твое пойло, тезка! Пошли, отнесем Книгу, пока меня не свалило.
– Пошли. Только учти, доставать – тоже тебе.
– Слово! – поклялся он.
Провести ночь в одной комнате с ним я категорически отказался. Он и не настаивал. Сказал, что все равно заснуть с полным брюхом не сможет. Да и жалко бездарно терять редкие часы полноценной как никогда жизни. Прямо так и выразился! Похоже, кровь того поэта-наркомана и впрямь здорово изменила Игнатьева.
Почему-то не мог заснуть и я. Поворочавшись минут двадцать, выбрался на свежий воздух. Игнатьев обнаружился на школьном дворе. Он стоял, широко раскинув руки, запрокинув лицо к небу, и что-то говорил. Я прислушался и едва не расхохотался. Старый упырь читал стихи.
«…И серп луны, – декламировал он, – Меркурий-плут и хвост кометы. Меня по-прежнему зовут в исходе лета. Туда, где нет пустых обид и слов натужных. В обитель трепетных харит – от вас, бездушных. Где талий облачный чертог, иначе – граций. Куда я лишь однажды смог тайком пробраться. Где жарким пламенем горит поэтов атом, а звезда с звездою говорит тихим матом».
Когда он окончил чтение, я зааплодировал. Игнатьев обернулся. Глаза сверкнули красным.
– Что надо? – почти прошипел он.
– Кирилыч, – сказал я, – ты меня потряс. Чьи стихи?
– Мои.
– Вурдалак-поэт – это ж надо!
Он поманил меня пальцем. А когда я подошел, сказал вполголоса:
– Запомни, Родя: высшие, даже такие инвалиды, как я, вовсе не вурдалаки. Те жалкие твари, те ходячие трупы, что боятся солнечного света и воняют мертвечиной, – они упыри. А мы – антиупыри. Антивампиры. Неизмеримо высшие существа по отношению к презренной, вечно голодной падали. И по отношению к людям тоже. Мы даже появляемся абсолютно иным способом, чем низшие. Они кусают, чтобы дать начало потомству. Мы же, напротив, вкушаем тело родителя, как вы вкушаете в церквях тело Христово. Низшие – мертвы. Мы живы. Мы горячи, мы полны чувств. Мы сотворили вашу историю, мы творим ваше настоящее, за нами – ваше будущее, Родя. И ты в этом еще убедишься.
– Аллилуйя, – проговорил я и добавил: – Знаешь, Кирилыч, этот твой вампирский пафос такое унылое говно, что аж зубы сводит. Давай-ка без него. Прочитай лучше что-нибудь забавное.
Он нахмурился, пожевал губами, а потом бесшабашно мотнул головой:
– Наверное, ты прав. В том смысле, что рассыпать жемчуга перед кабаном – нелепая затея. Ну слушай. – Он снова развел руки, обратил лицо к небесам и заговорил: – «…Знаю, знаю, сколько б ни осталось – не лететь, хотя бы проползти, – темная, нездешняя усталость ждет, зараза, на конце пути. Знаю больше: разве сядут пчелки на цветок, где кончилась пыльца? Вот и не придут ко мне девчонки на конце пути – Пути Конца…»[1]
* * *Было пасмурно, с неба сыпалась водяная пыль. И – ни ветерка, чтобы развеять ненавистную для всякого охотника на упырей хмарь. Погоду хуже просто трудно вообразить. Я туго затянул пояс и под горло застегнул свой кожаный, порыжевший от старости плащ, но все равно зяб. Видимо, организм чувствовал, что с плащом придется расстаться, – плащ только сковывал движения. Портупея с оружием и ранец с Книгой были у меня надеты под ним.
Полянка, определенная для рандеву с Рыковым, представляла собой неправильный четырехугольник двадцать на сорок метров. С трех сторон ее охватывали густые заросли осокорей и ольхи, с третьей, наименьшей, открывалась настоящая топь. Там громоздились разномастные кочки, возвышались гнилые стволы березок, а чуть дальше – поблескивали торфяной водицей «окна». Дна у них не было.
Отыскав в кустарнике неподалеку сухое и довольно толстое поваленное дерево, я велел Ирине сесть на него и ждать. Думать о том, что подполковник сумеет почуять ее запах, я себе запретил. Перед делом – никаких сомнений. К тому же болотные испарения, полные сероводорода, – достаточно вонючая штука, чтобы перебить запах женского тела. А парфюмерией по моему распоряжению она сегодня не воспользовалась.
– Мне кажется, здесь есть комары, – проговорила Ирина, когда я уходил. – Может быть, разрешишь использовать хотя бы «Комарэкс»?
– Сейчас конец августа, красавица, – сказал я. – Насекомых нет. Да и не странно ли жене настоящего кровососа бояться комаров?
Она захихикала.
Мне пришлось погрозить ей пальчиком.
Рыков пришел ровно в двенадцать, хоть часы проверяй.
– Для чего ты взял сюда саблю, Родя? – спросил подполковник, приближаясь и протягивая для пожатия руку. – Камыши рубить? Или опасаешься нашествия ночных?
– Ага, – сказал я. – Вроде того.
– Так ведь сейчас день.
– И впрямь, – сказал я. Затем крепко сжал ладонь Рыкова в правом кулаке, а левым, с надетым кастетом, ударил подполковника в висок.
Он охнул и повалился ничком. Я снял кастет, спрятал в карман штанов, вытянул из ножен шашку. Примерился по лежащему телу – и с маху рубанул. Потом еще раз. Шашка, на исходе движения воткнувшаяся в топкую почву, чавкнула. Потом я стянул с себя плащ и набросил на тело. Обернулся к кустам, где скрывалась Ирина:
– Выходи, красавица. Подполковника Синей Бороды больше нету.
Она вышла. Бледная, ссутулившаяся, но губы решительно сжаты и руки-ноги не трясутся.
– Уже все? Он мертв? Совсем?
– Ну, основная работа сделана. И, смею утверждать, сделана хорошо. Для того чтобы докончить дельце, надо вырезать ему кое-какие внутренние органы, отхватить кое-какие наружные и выбить зубы. Тогда – точно крышка. Инструменты нужны?
– Какие инструменты?
– Кусачки, скальпель. Молоток. – Я посмотрел на Ирину в упор. – Ты ведь не просто так хотела присутствовать во время кончины муженька. Собиралась стать высшей. Разве нет?
– Да, – сказала Ирина с вызовом.
– Что и требовалось доказать. Приступай. – Я снял с плеч ранец, пошарил в кармашке, выудил кривые садовые ножницы, складной нож – и протянул ей.
– А ты, Родион… Ты не можешь сделать это для меня?
Покачав головой, я бросил инструменты поверх плаща и сделал шаг назад.
– Потроши сама, красавица. Если б ты собиралась въехать на моем горбу в рай, я может, и не возражал бы. Но в ад – уволь.
– А что у тебя еще в сумке?.. – спросила она с фальшивым интересом.
Ирина явно тянула время, дожидаясь чего-то. Или, скорей всего, дожидаясь кого-то. Но играла сегодня стократ паршивее, чем во время нашей первой встречи. Все-таки зрелище казни супруга – не самое лучшее успокоительное средство. Даже для такой крепкой особы.
