Всеволод Глуховцев - Смерти нет
Знак судьбы! Лавров оказался ко всему готов, и морально и материально. Его лишь удивляло, что люди, в том числе и умные, и образованные, будто слепы, будто не видят, что бросают камни, живя в стеклянном доме. Он писал об этом, взывал, умолял... нет, все как о стену горох.
Что ж делать! Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. И когда полыхнуло адским огнем, смертно опалило мир, когда из неведомых дыр полезла нечисть, когда пылала факелом обезумевшая Москва — философ и робинзон Алексей Лавров, взяв как можно больше соли, спичек, специй, перьев и чернил, навсегда покинул свой родной город... В огненном кошмаре этого никто не заметил.
Так Алексей Владимирович и зажил в лесу. С тревогой он ожидал первой зимы, но ничего, осилил ее. И инструмент у него оказался наготове: топор, лопата, пила, точильный камень; все было припасено, и все пригодилось. Философ без устали рубил, пилил дрова, топил печку. С запасом дров он даже перестарался, истопил их на две трети, за что себя и похвалил: на следующую зиму заготавливать придется меньше.
В общем, не так страшен оказался черт. Вообще-то Лавров готовился к худшему... Дальше пошло легче.
Никакие гоблины сюда не добрались. Что творилось в Москве, Алексей Владимирович не ведал. В Подольске — тоже. Желания выбраться, посмотреть не было. Вообще, к некоторому удивлению своему, интеллектуал обнаружил, что к житию отшельника привык быстро. Справлялся со своим небольшим хозяйством, успевал и философией заниматься. Правда, не читал ничего, книг у него не было, да и не нуждался он в них. Труды великих — вещь, безусловно, замечательная, интересная и все такое, но что они, труды, могли сказать мыслителю, пережившему всемирную бурю?! Разве что Апокалипсис мог что-то сказать, но эту книгу Алексей Владимирович знал наизусть.
Так что оставалось писать самому. Осмысливать произошедшее, делать выводы и искать выход — если он, конечно, есть.
Должен быть! — убежден был наш философ. Он считал, что безвыходных положений не бывает. И он искал. Думал, писал ночами. Потрескивали дрова в печке — если то были зимние ночи мудрости... Много думал. Одиночество располагало к тому.
Правда, помимо этой благородной стороны одиночества, проявилась и другая, земная. Даже философам хочется женщин — тут уж ничего не поделаешь... Алексей Владимирович не был исключением. Он затомился.
Сны стали такие сниться, что хоть в лес беги. А кроме того, размышления о будущем человечества предполагали само это будущее, а его, ясное дело, нужно создавать. И не головой, не руками, а сами знаете чем...
Шли месяцы, тянулись годы. Мыслитель изнемогал в борьбе с плотью. И все-таки судьба улыбнулась ему. Определенно она присматривала за ним! До поры до времени, правда, как выяснилось — но об этом позже.
А тогда то ли судьба наткнулась на него, то ли он на нее — в образе голодной, истощенной и почти отчаявшейся девушки, бродившей по лесу вот уже несколько дней. Когда они случайно увидали друг друга, она, себя не помня, кинулась ему на шею и разрыдалась так, что он не мог ее успокоить добрых часа два. Лишь потом смог завязаться более или менее внятный разговор.
Выяснилось, что девушка Анастасия вместе с группой уцелевших жила в Подольске. Жили недружно. Совсем. Даже и гоблинов не понадобилось — сами один другого пережрали. Сначала их было семеро, потом трое сбежали, сперев едва ли не половину припасов. Четверо обокраденных разругались в хлам; то бишь Настя-то не ругалась, она была девушка смирная, а вот те — два парня и одна вздорная, вредная баба — сцепились. Настя попыталась было их образумить, да куда там! Осатанели.
Баба обложила парней последними словами.
— Да вы!.. — завизжала она. И — мать-перемать. У одного глаза стали как два огненных шара.
— Ах ты... — Он задохнулся. И страшно медленно, как показалось Насте, его рука полезла за спину... Настя обомлела. А рука с такой же ужасающей неторопливостью потянулась обратно. Только теперь в ней был револьвер.
Тут Настину оторопь как сдуло. Она сама не поняла, как уже неслась прочь, а за спиной сухо и зло хлестнули два выстрела — и дикий бабий взвизг. Что было дальше, Настя не видела и никогда не узнала. И знать не хотела.
Лавров привел ее к себе, накормил, дал отдохнуть. По пути рассмотрел, что девушка хоть и изнурена, и перепугана до полусмерти, но хорошо сложена и миловидна; надо только малость отъесться и прийти в себя.
Конечно, такая возможность ей была предоставлена. На аппетит она не жаловалась. За неделю щеки округлились, взгляд подобрел... Ну а потом, понятное дело, коли мужчина с женщиной живут вместе…
Вдвоем они дружно вскопали огород. Настя отлично знала сельское хозяйство — в Подольске у ее родителей был дом с садом. Вообще, девушка она была простецкая, совсем не образованная, и при том спокойная, покладистая и ласковая. Лучшей жены философу не надо! Через два месяца Алексею казалось, что он знает ее всю свою жизнь.
Если это не любовь, то что?.. Счастье? В глухом лесу, в ужасном, одичалом мире?.. Алексей Лавров был, наверное, законченный оптимист. Он был счастлив. Он понимал трагедию мира — еще бы, понимать было его профессией. Но это не мешало ему переживать мгновения счастья и верить в то, что человечество не кончилось. Что лихолетье это сгинет! Не сейчас пусть, и не завтра, и не через год — но когда-нибудь.
За время совместной жизни лесные жители произвели на свет шестерых детей, из которых в суровых условиях выжили двое. Два мальчика. Старший — Сергей и младший — Володя.
Сергей помнил себя лет с трех. Воспоминания эти были скудные, но очень приятные: солнечный летний день, жара, зеленая трава, дурманный, пряный запах разноцветья... Видимо, маленький Сережа, ни черта еще не смысля, сидел в траве и наслаждался жизнью — что простительно, ибо не ведал, в какую жизнь он угораздил.
Впрочем, много лет она была прекрасной, эта жизнь. Голодноватой, трудной, да. Это правда. Но счастливой! Он был окружен родительской любовью. Все человеческие отношения для него были — ласка, забота, дружба, веселый смех. Других он просто не знал. Он не слышал никогда не то что ругани, а ни одного худого слова.
Иногда, просыпаясь по ночам, он видел, как отец при махоньком свете лучины сидит и пишет. Это было ужасно интересно. Иногда Сережа подходил.
— Пап, а что ты делаешь?
Отец смеялся, ласково трепал сына по голове:
— Подрастешь, узнаешь!..
А когда мальчик стал постарше, они много гуляли по лесу, и отец показывал ему такие места, от которых дух захватывало.
— Что, брат Серега? — улыбался он. — Красиво?
— Да, пап! — восхищенно говорил Сережа. — Уходить не хочется!
— То-то. — Алексей Владимирович клал сыну руку на плечо. — Красота спасет мир!
— Это почему?
Отец загадочно щурился.
— Увидишь... — отвечал так же загадочно. — А вообще это один писатель сказал. Достоевский Федор Михайлович! Был такой.
— Писатель? Как ты?
Алексей Владимирович хохотал всласть:
— Ну, я ему, пожалуй, и в подметки не гожусь... Но ты посмотри, ты посмотри только, какая поляна! Боже мой! Райское место!..
Признаться, Сережа не очень понимал, зачем красоте спасать этот мир. Он ведь и сам есть красота! — в любое время, осенью, зимой, весной, летом — всегда по-разному... Меняется, но остается красотой.
От родителей Сергей слышал, конечно, о гоблинах, о том, что за пределами прекрасного лесного мира царит несчастье. Он спрашивал отца. Тот не отмалчивался и не отмахивался, но и не говорил прямо. Все у него было: вот подрастешь, брат Серега, там мы с тобой займемся...
Не успел подрасти. Как гоблины пронюхали, что семья прячется в лесу?.. Пронюхали, и более того, подкрались незаметно, на рассвете, не поленились. Все спали в избушке, и ничто не предвещало беды.
Враз содрогнулись стены, вылетела дверь, со звоном лопнули стекла. Зачем их выбивать — неизвестно, все равно гигантским чудищам в оконные проемы не влезть. Но выбили и хари свои сунули, и рев сотряс маленький домик.
Странно, но Сергей вовсе не испугался. А хотя не странно: он впал в ступор какой-то, и все, что с ним творилось, точно и не с ним было; или с ним — но в кино.
Про кино он слышал от мамы.
Он не видел, как погибли родители и брат. В этот страшный миг отец успел крикнуть ему:
— Сергей! Беги! Поляна!! Помни!!! И он рванул.
Каким чудом он шмыгнул мимо кошмарных рыл, он сам не понял. Выпало из памяти. А затем совсем странное: он бежал, высоко поднимая ноги, почти не чувствуя веса, и весь мир плавно, как огромная волна, то валился вниз, то начинал подыматься вверх...
Чудилось, что бежишь, бежишь и все на месте, как в дурном сне.
Вдруг — сразу чаща, заросли, сухие сучья. Заблудился! Повернул назад. И вновь заросли, колючие лианы ежевики. Сергей разодрал руки. Взмокший, распаренный, несмотря на сырое осеннее утро, он, задыхаясь, кое-как выбрался из путаницы ветвей.
