Всеволод Глуховцев - Смерти нет
— Не-а.
— Ну и что там наш освобожденный пленник?
— Идет! — радостно крикнул Шуруп.
— Иду, — подтвердил спасенный, ступил на край борта и ловко спрыгнул. — Спасибо, парни!
— И девчонки, — ввернул Костя.
— И девчонки тоже. — Парень рассмеялся, и засмеялись все.
3
Даня с удовольствием разглядывал юношу. Всегда приятно смотреть на человека, которого ты спас.
А тот отряхивался, сбивал с рукавов и бортов куртки всякий мусор так беззаботно, словно бы не из лап погибели вырвали его только что.
— Силен ты брат, — заметил ему Даня.
— Чем же? — Паренек вскинул ярко-голубые глаза.
Он был совершенный блондин, волосы густые, вьющиеся, — правда, грязные, видно, что очень давно не мыл. Сам невысок и щупловат. Черты лица правильные, чуть мелковатые. Как-то сразу он располагал к себе — Даня это почувствовал, а он в таких делах не ошибался.
— Да тем, что на волосок от смерти был — а хоть бы хны. Другой бы на ногах не стоял.
— Э! — с великолепной небрежностью отмахнулся белокурый. — Что такое смерть? Пока мы живем, ее нет, а пришла она — нас уже нет. Вот и все!
Этой фразой он заставил остолбенеть всех, даже Шурупа. Такое никому прежде не приходило в голову.
Даня стряхнул столбняк первым.
— Силе-он... — повторил он с изумлением. — Ловко придумано!
— Ну, это не я, — заскромничал белокурый. — Это Эпикур придумал.
— Кто такой?
— Философ древний.
Бабай смотрел на паренька с симпатией — здорово напомнил ему он Очкарика, хотя внешне сходства никакого. Напомнил, и все тут... Однако, несмотря на сантименты, командир уфимцев головы не потерял.
— Вот что, философы, — сказал он, — мы здесь и так уж лишнего торчим. У вас база есть? — обратился он к Дане.
Тот лишь усмехнулся.
— Не глупее вас, господа пришельцы!.. Но поспешать надо, это ты верно сказал. Ты с нами? — спросил новенького.
— Если не возражаете.
— Ничуть. Звать тебя как?
— Сергей.
— Ладно. Ну, братцы, взялись поживее!
4
Через час все — москвичи, уфимцы и Сергей — сидели в логове Гвоздя и с аппетитом трескали варево из трофейной пшенки и тушенки. Светили два фонаря, сделанные Гвоздем, — они бросали резкий, грубый свет, где тени все перемешались в беспорядке: у кого, казалось, пол-лица нет, у другого вообще были видны рука и кусок туловища, и походило это на робота-миноискателя... Никто, впрочем, не замечал ничего, все были поглощены едой. Лишь Костя, наглотавшись месива, сунулся было к Бабаю.
— Слушай, — шепнул на ухо, — а наши-то там, Снежанка и малышня... С ними-то что будет?!
Бабая это слегка обозлило.
— Твою мать! Ты, Гром, сам, что ли, маленький? — сердито прошипел он в ответ. — Откуда я знаю! Нас кинуло хрен знает куда, за полмира!.. Что мы можем сделать, как ты думаешь?!
— Не знаю. — Костя поник.
— Ну вот. А я знаю, да? Волшебник, твою мать! Сердитое перешептывание от зорких глаз Дани не укрылось, но виду он не подал. Подождал, пока дожуют кашу, догрызут сухари.
— Ну что, воинство, наелись?..
Довольный смех, отрыжка и хлопанье по пузу были ответом.
— И отлично. А теперь... — Даня сделал эффектную паузу, — чай со сгущенкой!
Подвал дрогнул от восторгов. Кто-то зааплодировал, и подхватили все — только криков «бис» не хватало... Здравомыслящий Бабай, однако, не упустил спросить:
— А чай у вас откуда?
Даня заговорщически подмигнул:
— Умеем жить!
Чай, признаться, был плохонький, залежалый, но пили со смаком, с кряхтеньем, уханьем. Потели, утирались, смеялись... Один Немо был невозмутим. Ни малейшего чувства нельзя было прочесть на его лице.
Когда эмоции малость поутихли и чаепитие стало рутиной — прихлебывали, отдуваясь, кто третью, кто четвертую кружку, — Даня, как бы внезапно вспомнив, воскликнул:
— Да! Муха, послушай-ка. Муха оробел.
— Я, генерал... То есть это, слушаю.
— Ты стрельнул в тот предмет на асфальте — темный, скверный такой?
Федор оробел пуще.
— То есть... Что, не надо было?
Даня успокаивающе повел рукой:
— Все нормально. Все правильно сделал. Как ты в него долбанул! Прямо чемпион.
Пацан так и просиял.
— Так я смотрю — лежит, гад! Меня прям колбасить стало от него, такая гнида. Ну, навел, да ка-ак грохну!..
Бабай с Даней обменялись быстрыми взглядами.
— Понимаешь? — спросил москвич.
— Вроде того, — ответил гость. Любознательный Костя был тут как тут.
— Чего — понимаешь?
Бабай нахмурился было, готовясь отсечь любопытство, но Даня сказал:
— Да уж чего тут секретить. По-моему, дело ясное. Ну, конечно, не до конца, но в целом — да.
Гвоздь по натуре был исследователь. И слух у него был острый. Он мигом услышал:
— Это что ясно? Насчет перемещения?
Даня кивнул. Гром торопливо отхлебнул из кружки и завопил:
— Тихо все! Генерал говорить будет!
Все стихли. Даня усмехнулся:
— Ну я сам только в общем представляю...
И изложил свое понимание дела. Выходило так: проникновение в срединный мир не просто исторгло оттуда взрыв нечисти. Оно стало бомбой замедленного действия. С годами измерения пространства-времени нарастают. Появляются такие... ну, как бы их назвать...
— ... как их назвать... — Даня мучительно сморщился и зашевелил пальцами...
— Пространственные концентрации, — очень спокойно подсказал Сергей.
Честно сказать, Данину речь не все из присутствующих понимали. Шурупу там или Мухе такое было как по барабану. Но серьезность темы дошла и до них. И когда Сергей сказал, все выпучились на него — кто с удивлением, кто рот раззявив, а кто с острым любопытством. И Гвоздь в том числе.
— Да, — произнес он. — Именно так. Как ты так определение подобрал?
— Привычка, — ответил новичок.
— Откуда?!
— От отца. Он у меня философ был...
5
Да, Алексей Владимирович Лавров закончил философский факультет МГУ. Однако защищать диссертацию или преподавать он не пожелал, а пристроился в пресс-службу крупной финансовой корпорации, отчего и зажил безбедно, и философию не забыл. Совершенствовался, писал. У него завелись обширные связи в мире прессы — благодаря им он активно публиковался и стал довольно заметной фигурой в интеллектуальных сферах. Писал, кстати, здорово — хлестко, образно, и печатали его охотно.
Но не только стиль у молодого философа был хорош. Это счастливо сочеталось и с глубиной мысли. Он умел смотреть в корень. И в своих статьях много раз предупреждал, что игры с потусторонними измерениями опасны для людей.
Он не призывал прекратить исследования, боже упаси! Это было бы просто глупо. Он лишь говорил, что надо быть как можно осмотрительнее, что прежде, чем отрезать, надо семь раз отмерить, что неизученное — всегда большой риск...
Но давно замечено, что главный урок истории в том, что люди не учат уроков истории. Так было, так случилось и на сей раз. Правду сказать, Алексей Владимирович в известном смысле это напророчил. По легкомысленным повадкам современников он предчувствовал: гром может грянуть такой, что перекреститься и не успеешь.
На редкость для философа, Лавров был человек практичный. Предвидя беду, он озаботился проблемой выживания в условиях дикой природы. Занялся экстремальным туризмом — инструктора там обучали сутками блуждать по лесам, обходясь самым минимальным. Добился успехов! Через какое-то время он мог сам совершенно свободно уходить за десятки километров в лес, дневать и ночевать там, и это ему стало даже нравиться. Летом, разумеется, — зимой, сами понимаете, в таких прогулках кайфу немного. И вот как-то в июле, в самый летний цвет, бродя в чащобах в Подольском районе, он неожиданно наткнулся на заброшенную, но вполне крепкую избушку, рядом с которой наблюдались явные следы давно не паханого огорода.
Мыслитель все дотошно исследовал. Нашел, что крыша цела, стекла целы, печка действует. Жить можно! А он был не только практичен, но и хваток. Мигом узнал, на чьей земле находится пустая заимка, прибыл в тот сельсовет. Там выяснил, что это лесной кордон, который за неимением желающих прозябать в медвежьем углу давным-давно пустует.
И Лавров принял решение. Он легко договорился с местным начальством — и лесная хижина стала его собственностью. Алексей Владимирович нашел время привести ее в порядок, сделать запасы. В сухом прохладном погребе складировал мешки с крупами, горохом, фасолью, консервы, сухари. Закупил побольше армейских полевых пайков со всякими там причиндалами: комплектами охотничьих спичек, таблетками сухого спирта, пластиковыми ложками и вилками... Впрочем, не то чтоб он уж был такой ясновидящий или готовился к скорому концу света; скорее, ему нравилось возиться так, устраивать свое хозяйство, чувствовать себя не зависимым ни от кого, нравилось ощущать себя своим в лесу. Хотя потом, после того, как катастрофа раскатилась по миру, он философски расценил те собственные действия как знак судьбы.
