Ник Перумов - Череп на рукаве
Я шагал дальше и отчего-то думал о ней. И о других, оставшихся на планете, после того, как «Танненберг» ушёл с неё в дальний бросок к Омеге-восемь. Наши новокрымчане ни за что не тронули бы офицерских жён и детей, оставшихся на планете, но вот за госпожу Дариану Дарк я бы не поручился.
Сам Новый Севастополь казался праздничным и чуть ли не беззаботным. Однако среди прохожих преобладали пожилые, очень многие в полувоенном, с трёхцветными повязками на рукавах. Многие магазины, особенно торговавшие дорогой мебелью или престижными машинами, катерами и прочей техникой для богатых, закрылись. У продуктовых лавочек, так до конца и не уступивших натиску универсальных магазинов, я с удивлением увидел очереди — молчаливые очереди женщин. Ничего подобного на Новом Крыму я не помнил — и не только я. Не помнили даже неофициальные, наиболее правдивые и неангажированные «Хроники Новой России».
Я заметил, что на меня начинают коситься. Само собой — здоровый молодой парень, а без трёхцветной повязки. Что, он, значит, вроде как не с нами?..
Я поспешил убраться с центральных улиц.
…Ночь я встретил за городом. У меня хватало денег, имперских марок, однако первые же наблюдения около магазинов Нового Севастополя дали мне понять, что использовать это богатство тут нельзя. Госпожа Дариана Дарк успела ввести в обращение новую валюту.
Ну что ж, не станем искушать судьбу.
Я шагал и шагал. Остров, на котором стоит Новый Севастополь, относительно невелик: на хорошей машине за два дня замкнёшь круг по Прибрежному шоссе. Чуть в глубине от берега, в лесистых предгорьях, стоял наш дом. Час скоростной магистралью до столицы. Мама никогда не любила «шум большого города», многие богатые люди селились далеко за пределами Нового Севастополя. Я знал почти наверняка, что отец сейчас там.
Девяносто километров по родным местам, где знаешь каждую тропку — пустяк для тренированного человека. Я одолел это расстояние за три дня. Шел ровным, сберегающим силы шагом. Не надрывался. На четвёртый день, к вечеру (это была по местному календарю пятница) — я вышел к ограде нашей усадьбы.
Я не был тут больше двух лет. На первый взгляд — ничего не изменилось. Ухоженные газоны и альпийские горки, ровные, посыпанные жёлтым песком дорожки. Причудливые башенки и эркеры, крытые террасы — даже громадный самовар, вокруг которого собиралась вся семья в прежние счастливые времена, всё так же сверкал в лучах заходящего светила начищенными до нестерпимого блеска крутыми медными боками.
Я долго стоял, притаившись в тени кустов сирени. По усадьбе лениво бродили псы. Я узнал почти всех — за исключением одного, совсем ещё молодого. Время от времени собаки косились в мою сторону, но, само собой, не подавали голоса — ведь я же был хозяином.
Стемнело. Ночи на Новом Крыму всегда ласковые и теплые, с недальнего моря тянет лёгким ветерком, издалека доносятся гудки громадных контейнеровозов, швартующихся в порту. Они подошли от дальних островов, привезли мороженых и живых ползунов — раз на планету до сих пор ходят «лайбы», они должны и что-то увозить обратно. Полагаю, мой одноглазый знакомый делает сейчас неплохие деньги на контрабандных ползунах, а в лучших ресторана Берлина невозмутимые метрдотели хладнокровно отвечают завсегдатаям, высокопоставленным имперским чиновникам и придворной аристократии, что у них ничего никогда не переводится, несмотря ни на какие неожиданности.
В окнах дома не зажигался свет.
Я взглянул на часы. Пора.
…Псы радостно бросились ко мне. Завизжали, крутясь у ног и норовя лизнуть в лицо. Я позволил им это — никогда не понимал, почему люди брезгуют. Для преданного тебе существа — это едва ли не единственный способ выразить свою бессловесную любовь.
Дверь не заперта. Я одним духом взлетел на второй этаж, стараясь не смотреть по сторонам — слишком много воспоминаний бы нахлынуло тотчас.
В кабинете отца окна были плотно зашторены.
— Здравствуй, — сказал я, входя.
Он повернулся. Отец ждал меня в большом своём вращающемся кресле, как всегда, словно ничего не случилось.
— Здравствуй, сын, — негромко ответил он. Щелчок, вспыхнула старомодная настольная лампа, и только сейчас я увидел, как постарел за эти два года отец. Когда я уходил, он вполне мог бы сойти за моего старшего брата; сейчас, сорокасемилетний, он выглядел на все шестьдесят. — Добро пожаловать домой. Садись. Поешь? На голодный желудок говорить не пристало.
— Папа…
— Я догадывался, — печально сказал он. Потянулся в ящик, достал старую трубку, табакерку, принялся набивать, словно священнодействуя. — Тебя таки раскрыли. Попытались перевербовать. Думаю, ты согласился. Тебя послали на Новый Крым, для вида объявив дезертиром. Я прав, сын?
— Почти, папа.
— В чём же я ошибся? — Щёлкнула древняя зажигалка, сделанная из гильзы двадцатитрёхмиллиметрового снаряда авиапушки.
— Меня не раскрыли. Это личная инициатива Валленштейна.
Брови отца поползли вверх.
— Ты меня удивил, сын. Наверное, второй раз в жизни.
— А первый когда же?
— Когда ты согласился с моей идеей. И написал сценарий для того приснопамятного семейного обеда… — Отец вздрогнул.
— Но ведь всё прошло хорошо, папа. Никто не усомнился. И мама не подкачала.
— А теперь получается, что всё зря? — возразил отец. — Ох… прости меня, Рус. Я не должен встревать. Рассказывай. С самого начала.
Он слушал меня очень внимательно, не давая воли чувствам. Я тоже не давал. Всё-таки что-то выросло между нами после того «семейного совета», слова были сказаны, пусть даже их придумал я сам. И я, и отец — мы оба делали сейчас вид, что целиком и полностью поглощены нашим делом.
Я рассказывал отцу о Зете-пять и детях-перевертышах. О миллионах лемуров, что бестрепетно шли на стену нашего огня и гибли — бездарно, бессмысленно, бесцельно…
— Не бесцельно, — хмурясь, прервал меня отец. — Они тоже учились. Пробовали разную тактику. Лемуры — существа общественные, к сожалению, легко поддающиеся действию достаточно элементарных психотропных средств. А потом вводится внешнее управление… — Он сухо засмеялся. — Полагаю, та тварь с антеннами… Вообще же, — по лицу отца пробежала тень, — я вижу, мне придётся тебе многое рассказать… очень многое.
— Я чего-то не знал, отец? — резко спросил я. — Ты отправил меня на это дело, не сказав всего?
— Да, сын, — отец пыхнул трубкой, расцвёл тёмно-алый бутон слабого огонька. — Я тебе всего не сказал. Я надеялся… по нашей русской привычке… что пронесёт, что кривая вывезет. АН нет, не вывезла. — Он сердито пристукнул рукой по полированной столешнице.
