Дарья Иволгина - Ливонская чума
— Приедет, — уверенно молвил Харузин. — Севастьян в рубашке родился, он — удачлив. Да и к тому же Иона с ним, а этот бездельник никогда не пропадет. Ушлый.
— На том и согласимся, — подытожила Наташа. — Не хочу думать о дурном!
Наталья пребывала в глубоких раздумьях о своем состоянии: ей казалось, что она снова беременна, однако уверенности в этом пока не было.
* * *Оставив всякую надежду взять себе новую жену в Польше, Иван Грозный — может быть, нарочно, назло Сигизмунду, — обратил свои взоры на восток. Ему тотчас начали докладывать: у такого-то дочь красавица, такой-то породил прелестную девицу… Остановились на черкешенке Темрюковне, привезли в Москву, оглядели со всех сторон и окрестили. Старый митрополит Макарий был ее восприемником от купели и дал ей имя Мария.
Венчаясь с Марией, царь Иван не переставал сожалеть о несостоявшемся браке с сестрой Сигизмунда. Впрочем, она была хороша собой и в конце концов завоевала сердце державного супруга.
Но Мария не смогла заменить Анастасию. Черкесская княжна не была ни доброй, ни религиозной, ни кроткой. Душа ее была жестокой, как у дикой горской лошади, готовой укусить всадника, едва тот зазевается. Самоцветы и дорогие уборы должны были оттенять странную, диковатую красоту черкешенки, и она проявляла страшную алчность, собирая роскошные вещи и проводя часы перед зеркалами.
К платьям своим она велела пришивать куски цветной ткани или кожи, вышитые, расшитые драгоценными каменьями. «Дороже кожуха вошвы стали», — говорили об одеяниях царской жены и подражавших ей боярских супруг.
Красота и злобность Марии Темрюковны вызвали в Иоанне странную смесь чувств: новая царица поддерживала в нем дурные наклонности и была его верной союзницей в любых жестоких делах; здесь он находил в ней поддержку и за это ценил ее общество и беседу; но по-женски царица недолго пленяла царя, и он начал искать себе «утешения» на стороне.
Кроме того, Иоанн до сих пор помнил Анастасию. Равнодушный к Марии, не способной сравниться с тихой русской красавицей, Иоанн отправлял на Святую Гору Афон богатую милостыню в память своей первой супруги, «юницы», как он именовал ее.
И, что закономерно, все большее влияние при русском дворе начали находить родственники новой государыни, также лютые нравом и алчные сердцем.
По небу над Россией все чаще ходили зарницы, и люди поглядывали на них с ужасом, ощущая, как сжимается сердце от дурных предчувствий.
Глава третья. Бродячий фокусник
Минуло Рождество; комета в небе погасла, и постепенно улеглись вокруг нее все разговоры. Наталья вновь ожидала ребенка, в чем теперь не было никаких сомнений. Несколько раз уезжал и вновь возвращался Харузин. Ждали весны и начала навигации. Флор проводил много времени с торговыми партнерами, готовил партию товара для англичанина, давнего приятеля, которого ожидали к началу лета.
Немалое время занимал у Флора разбор денег. Восходя в его горницу, где были разложены монеты и стояли открытыми различные сундучки, куда укладывались рассортированные денежки, Наталья садилась тихонечко в углу, смотрела на супруга, то уплывала мыслями в свое, то вдруг принималась выспрашивать о том, о сем.
Знал бы Олсуфьич о существовании пластиковых карт, о безналичном расчете! С другой стороны, рассуждала про себя Наталья, человек двадцатого/двадцать первого века привык считать себя умнее далеких темных предков. Потому что у нас, мол, есть компьютеры, электричество, железная дорога и сотовые телефоны. Некоторые, впрочем, не без снисходительности, готовы рассуждать о том, что и в семнадцатом, и в шестнадцатом, мол, веках человек не был глуп, него имелись свои сложности, и он отменно с ними справлялся.
Много пользы Наталье Фирсовой от знания Windows сейчас, когда нужно разобраться в деньгах собственного мужа? Не в суммарном его капитале (Наталья подозревала — немаленьком), а просто в обычных «маленьких желтых кружочках»?
А Флор не уставал ей пояснять:
— Вот погляди, Наташенька, серебряная монета. Она бывает четырех родов: московская, новгородская, тверская и псковская. Московская — она не круглой, а продолговатой формы, почти овальная. Называется «деньгой» и имеет разные изображения. Если роза — значит, монетка старая, а если всадник — новая. Если будешь менять, то помни: сто московских «денег» — это один венгерский золотой. А как шесть называется по-русски?
— Как? — спрашивала Наталья, сонно поглаживая себе живот.
— Алтын!
— Это татарское слово, — вспомнила Наталья.
Близость монголо-татарского ига завораживала. Все эти героические сражения русских воинств с баскаками (или басмачами?) были почти как Великая Отечественная война для натальиных ровесников. Легендарно, но все же недавно. Впору устраивать на школьных занятиях «уроки мужества» с приглашением ветеранов. «И вот вышли мы на реку Угру…»
А еще как-то остро понимала Наталья, что это самое пресловутое иго оставило в русском быту не монгольские обычаи, как обычно принято считать, но китайские. Чингисхан, который дотянулся в своих завоеваниях до Китая, позаимствовал из этой великолепно структурированной, превосходно организованной и насквозь бюрократизированной империи все формы управления. И навязал их своим вассалам.
До сих пор Россия живет под игом китайской бюрократии. Не монгольской. Не русской. А китайской. Именно поэтому «русский с китайцем братья навек», как пели во времена товарища Мао. Очень точно подмечено.
— А двадцать монет? — спросил Наташу Флор.
— Что? — Она очнулась от мыслей. — Двадцать каких монет?
— Серебряных московских денег. Как называются? Ты запоминай, Наташенька, ведь до сих пор путаешься!
— Ну… пятиалтынный?
— Двадцать монет — гривна, Наташа. Сто — полтина. Двести — рубль. Тверская монета — она только с надписями по обеим сторонам. Она по ценности равна московской. А вот наша, новгородская, погляди…
Новгородские монеты Наталья видела часто. На одной стороне у нее был изображен всадник с высоко поднятой саблей, немного похожий на Буденного. На другой стороне шла надпись, часто затертая и плохо читаемая. Наташа вообще не разбирала все эти смятые в комок слова, написанные всякими там уставами и полууставами.
— Новгородская дороже московской вдвое, — сказал Флор с легким оттенком гордости в голосе. А что на псковской серебряной?
— Я устала, — сказала Наталья.
— Погляди просто, — Флор протянул ей денежку с изображением бычьей головы с короной.
Наталья повертела «быка» в пальцах. В монетах этих было что-то от ролевой игры. Для игр часто печатались особые денежки, вырезанные кружками. Мастера не ленились, находили в справочниках изображения монет нужной эпохи, делали ксерокопию, а потом размножали ее и раздавали на полигоне.
Впрочем, экономика на ролевой игре всегда была слабым местом. Одно время в ролевой среде существовало поветрие: что ни презентация игры, то заявление мастеров: «А еще мы попытаемся сделать жизнеспособную экономику» — и тут же в зале принимались зевать. Находилось, впрочем, несколько человек, которые вскакивали и начинали яростно возражать, выискивая слабые места в экономической концепции представляемой игры. Обычно эти критиканы сами были мастерами, у которых сия светлая идея провалилась.
По приезде на игру, когда уже лагерь был поставлен и народ переоблачился в ролевые «прикиды» (то есть костюмы) большей или меньшей степени достоверности, являлся замученный и всех заранее ненавидящий мастер по экономике. Он раздавал деньги. Бумажные монетки перекочевывали в ролевые кошельки, сшитые по последнему слову моды (эта мода уточнялась после выхода в свет очередного академического труда по средневековым одеждам, раскупаемого с устрашающей скоростью). И дальше начиналась «экономика».
В трактире устанавливались цены. На бутерброды, на стаканчик жидкого пива. Наемники устанавливали свои цены. Бродячие торговцы ходили от лагеря к лагерю и предлагали купить бисерные «фенечки». К середине игры начиналась жуткая инфляция. Бутерброд стоил уже столько, сколько в начале игры — целый феод. В конце концов, все попросту забывали о деньгах, и начиналось здоровое «ты мне, я — тебе».
Потом появились игры, на которых делались попытки игнорировать экономику. Все просто существовали в некоей среде. Ну невозможно, например, отыгрывать крестьян — скучно же! Раскладываешь по «пастбищу» чурбачки, изображающие коров, а потом пытаешься продать их за некую сумму. Ну какой ролевик в здравом уме купит чурбачок, даже если этот чурбачок и назначен играть роль коровы! Это прямо как в пьесе Шварца «Дракон»: «Вот вам справка о том, что копье действительно находится в ремонте. Во время боя вы предъявите ее Дракону»…
И ничего, кстати, получались игры без всякой экономики. Народ и так по большей части играл «мимо» экономики, даже если она и заявлялась изначально и занимала в книжечке «Игровых правил» приблизительно половину.
