Валентин Шатилов - Филумана
Я оглянулась. Бороздка невидимой стены уже явственно отмечалась барханчиками ледяной серой пыли, наметаемыми к ее подножию.
– Теперь мы можем говорить, – тихо и устало произнес юноша.
Он стоял, все так же горделиво выпрямившись, но в лице произошла трудноуловимая перемена – будто какую-то внутреннюю пружину, затянутую до предела, чуть отпустили. В уголках прищуренных глаз стало меньше морщинок, в бескровных плотно сжатых губах несколько ослабло напряжение.
– Вы кого-то опасаетесь? – подняла я брови.
– Себя, – коротко ответил цар.
– Что ж в вас такого страшного?.. – насмешливо начала я и осеклась. Потому что заметила.
Впервые цар был один – без черного смерча своей ураганной воли. Той, что всегда крутилась поблизости от него гибельной воронкой, сминая, подавляя любое сознание вокруг, беспрерывно всасывая и растворяя в себе мысли и чувства окружающих.
– То, что во мне, – оно есть у всех, – негромко проговорил Морфей. – Но только во мне этого слишком много.
– Чего именно? – поспешила уточнить я. Не так уж часто великие мира сего начинают откровенничать – надо ловить момент.
Юноша-цар едва заметно пожал плечами: – Умения чувствовать окружающих людей. Желания понять их. Воли, чтобы выполнить это.
– Понимание других – большой талант, – осторожно заметила я, – В том, другом мире, где я жила раньше, для этой способности изобрели специальное слово – эмпатия.
– В другом мире… – горько усмехнулся юноша. – Там, наверно, никогда не бывает слишком много этого. Потому что если этого слишком много, уже трудно с ним совладать. Оно отделяется от тебя и живет своей жизнью. Не твоей. Другой. И тебя заставляет этой жизнью жить.
– Какой это – другой жизнью? – переспросила я.
– Вам не понять. – Губы Морфея слегка дрогнули в усмешке. – Той. Когда голова переполнена чувствами и мыслями других людей, когда уже не остается места для своих собственных чувств и мыслей. И когда воля – которая вроде бы твоя, – начинает работать уже сама, не заботясь о тебе. А заботясь только о том, что впитала от других. А, – он чуть дернул щекой, – слова… Одни слова. Разве можно что-нибудь передать словами?
– Немало. Если захотеть.
– И если долго учиться это делать. А меня учили совсем другому.
– Управлять царством?
– Управлять? Если бы… Но, чтобы управлять, нужно думать. А думать мне всегда было некогда. Все время уходило на то, чтобы глотать и переваривать других. Всех! И снова! И опять! Только глотать и только переваривать! Я совсем непонятно говорю?
– Не так уж непонятно, – поежилась я, вспомнив собственные ощущения, когда меня затягивал, буквально заглатывал смерч царовой воли. – А кое-что – так очень даже понятно. Но зачем вашим учителям нужна была именно такая ваша жизнь?
– Я тоже долго не мог понять. Тем краешком своего собственного сознания, которым еще старался думать. И который научился сохранять и прятать в глубине своей головы. Его было мало – этого последнего краешка. Думал я долго – ночами, когда моя великая воля почти совсем отделялась от меня и ходила вдалеке. Утром, когда она приносила новый улов, пойманный в чужих головах, думать уже опять не было никакой возможности – мозги переполнялись. Почти до краев… Но ночью!… И я надумал.
– Правда? – одними губами спросила я, готовясь услышать страшную тайну.
А услышала банальность, которую и сама давно поняла.
– Как раз управлять я и не мог! – отрешенно улыбнулся цар. – Если меня на что и хватило, так это слепить своей могучей волей все разнообразие мнений и суждений, почерпнутое у подданных, в один комок. Такой огромный комок, в котором любое разнообразие перемешивается, уравнивается и исчезает. Совсем. А вместо него появляется одна мысль, одно мнение…
– Среднестатистическое… – подсказала я.
– Объясните! – приказал пар тоном, не терпящим возражений.
Я не стала упрямиться: – Когда берется одно «да» и одно «нет» и их складывают между собой, то получают ноль…
– Нуль… – поправил меня цар.-Да. Все так и было. Из многоголосой толпы разнообразных мнений всегда получалось только одно: ничего нельзя трогать и менять. От этого только хуже будет! Забавно, что так оно и оказалось на самом деле… Когда меня заставили менять, объясняя, что после этого уже ничего никогда менять не придется, то получилось все много хуже. Кровь, горе, слезы, боль… Мои подданные гибнут в сечах, в пожарищах, князь идет на князя, лыцар на лыцара! А все вы, княгиня!… – Он гневно потряс пальцем. Потом спохватился: – Нет, так говорить нельзя. Так говорят волхвы, и, значит, это неправда. Не вся правда. Не главная правда.
– Вы не верите своим волхвам?
– Своим? Тут не совсем понятно, кто чей. Может, как раз не они – мои, а я – их… Но вообще, конечно, верю. Как только моя воля со мной, то я волхвам верю. Без всяких оговорок. Потому что они умеют незаметно подправлять то единое мнение, которое получилось из суммы всех, в свою сторону.
– Как же вы сейчас-то от них вырвались? – поразилась я, – Если они вас под таким давлением постоянно держат?
– А я и не вырвался, – брезгливо скривил губы цар.-(tm) Для меня сейчас открылось маленькое окошко. Будто среди дня ночь вдруг наступила, когда я снова могу хоть чуть-чуть побыть самим собой. Но стоит мне сейчас отъехать отсюда – вон, к лагерю, что установлен в лесу, – и окошко захлопнется. И на троне опять будет сидеть государь, у которого голова так переполнена чужими мыслями, что уж и не до своих…
– Но на эту встречу ко мне волхвы вас все-таки выпустили!
– Великий страх толкает на великие ошибки, – глядя куда-то вдаль, поверх моего капюшона, задумчиво промолвил цар. – Кому только платить за них придется? А?
Теперь он в упор смотрел на меня.
– Надеюсь, не мне? – с поспешным смешком сказала я.
– Вам, – тяжко проронил цар. – Именно.
– Почему это мне платить за чужие ошибки? – вскинулась я.
– Вы ведь все равно пришли в наш мир, чтобы его изменить? Так меняйте. Но знайте, что меняете.
– Да я ничего такого не меняю! – возмутилась я. Цар только молча смотрел на меня, и я вдруг заинтересовалась.
– И что же я меняю? По вашему мнению?
– Тут мое мнение полностью совпадает с волхвовским. Божью волю. Единого христианского Бога, или Тримурти – это не важно. Важно другое. То, в чем я с волхвами расхожусь, а с вами, наоборот, совпадаю.
– И такое есть?
– Есть. Я и вы – мы считаем, что Божья воля ошибочна. Я и вы считаем, что ее надо изменить. Вернее сказать – отменить!
– Это я – то способна отменять Божью волю – с сомнением оглядела я себя – Что-то мало верится… – Но это так. И тут волхвы тоже не ошибаются Не зря они так хотят вам помешать. Помешать во всем, что бы вы ни начинали делать. Даже когда вы зачали сына.
– А Олег-то тут при чем? – ахнула я.
– Мне этого не дано знать. В свои головы волхвы пускают меня не очень охотно. Но я точно знаю, что они пытались Я видел, как волхв Хотен делал из вашего сына такого человека, какого он два десятка лет назад сделал из меня. Мой батюшка, цар Кирилл, польстился на их посулы наделить меня самой сильной волей, какой только возможно, и самой большой способностью знать подданных своих. Батюшка хотел, чтобы я был славнейшим, сильнейшим из рода Телицыных. Он желал, чтоб, если уж не он сам, так хоть я забрал опять в кулак княжескую вольницу. Которая у нас так плодилась и множилась. Чтоб пресек ее, как некогда поступил первый из Телицыных – Амвросий, основатель Вышеграда. Вот и разрешил цар Кирилл волхвам переделать меня еще в утробе матери. И они выполнили обещанное. С лихвой. В лихве все и беды-то…
– А Олег? – непочтительно перебила я цара, который опять собирался пуститься в высокомудрые философские рассуждения. – Когда это ваш Хотен калечил Олега?
– Да вы разве сами того не помните? На второй вашей уединенции. Калечил, калечил, да недокалечил. Вы Хотена самого изувечили так, что он хуже младенца сделался.
– А он успел что-то в Олеге наделать?
– Мне то неведомо. Да и никому, наверно. Сколько чего он успел? Куда вывезет то, что Хотен успел? Кто ж это может теперь знать?
– А другие ваши волхвы – они не могут знать? Не один же Хотен этот был умельцем таким! – продолжала допытываться я.
– Кажется мне, что и они не знают. Но боятся. Это еще один их страх. Даже больший, может быть, чем перед вами! Потому-то и убить его желают они даже еще сильнее, чем вас!
– Олега? Убить? – помертвевшими губами произнесла я.
– А как же иначе они теперь могут его остановить? – как само собой разумеющееся подтвердил Морфей. – Так вот, про Божью волю…
– Погодите вы с Божьей волей! – отмахнулась я – Как же мне сына теперь уберечь от ваших волхвов? Цар скрестил руки на груди, долго молча взирал на меня, а потом обронил вполголоса: – Истинно говорят: женщина – сосуд зла. По скудоумию своему и страстям своим… Княгиня! —твердо произнес он. – О сыне вашем я упомянул лишь к слову. Мне недосуг заниматься каждым из моих подданных. И как вам ни дорог ваш сын, выслушайте меня. А когда выслушаете – сами будете решать, как поступить!
