Алексей Шепелёв - Грани судьбы
Вот только сначала надо вернуться.
Порыв ветра принёс к ногам Анны-Селены небольшой листок бумаги. Недобрым словом помянув бескультурных варваров, что разбрасывают мусор в городском парке, девочка нагнулась и подняла бумажку, чтобы выкинуть в ближайшую урну. Но что-то показалось ей подозрительным, она развернула мятую страничку и прочла:
"Граждане Реттерберга!
Запомните!
Все, кто посещает Верхний парк, могут лишиться индекса.
Там особое излучение. Это правда!
Те, кто идет смотреть театр в Верхнем парке, — знайте: вы можете вернуться домой безындексным человеком. Если идете, помните: вы сами решились на это"
Анна-Селена недовольно фыркнула. Написанная крупным и чётким детским почерком записка выглядела откровенно глупой шуткой. А потом девочка поняла: знакомые буквы, родной язык. Она всё-таки вернулась в свой мир. Не маленькой вампирочкой, зато маленькой безиндой. Эх, если бы шутка незнакомых ребят могла обернуться правдой. А вдруг? Ведь и Олаф и боги в один голос утверждали, что в этом мире очень мало что на самом деле невозможно…
Та часть города, в которой располагался вокзал оказалась более людной. Наверное потому, что над жилыми домами здесь преобладали разного рода общественные заведения: лавчонки и магазины, пивнушки и таверны, гостиницы и постоялые дворы. Поражало разнообразие фасонов одежды — от античного до прямо-таки футуристического, причём всеми это воспринималось как должное. Хотя со стороны было трудно удержаться от улыбки, наблюдая оживлённую беседу кудрявой длинноволосой девушки в белом пеплосе и сандалиях с бритым наголо юношей в бермудах и майке-сетке. А уж если добавить, что череп юноши был обильно татуирован, то для того, чтобы воздержаться от смеха требовались воистину героические усилия.
У молодого поколения как Серёжкиного, так и Сашкиного возраста большим почётом пользовались тельняшки. Похоже, матросская одежда оказалась воистину интернациональной, хотя, с другой стороны, на Вейтаре моряки в полосатом им как-то не встречались.
Серёжка, проводив завистливым взглядом очередную стайку своих легко одетых сверстников, решительно скинул куртку и пояснил:
— Зажарюсь.
— Смотри, продует и схватишь ангину посреди лета, — скорее для проформы, чем всерьёз пригрозил Мирон.
— На такой скорости? Издеваетесь? — усмехнулся мальчишка, но тут же стал серьёзным. — Ой, Анька и Женька свои вещи оставили.
— И правда, — с досадой согласился Нижниченко, глядя на стоявшие на полу заплечные мешки. — Вот незадача. Гиви, вернуться надо.
— Зачем вернуться, дорогой? Они, наверное, дома уже, их теперь не найдёшь.
— Дома им это не нужно, — поддержал Сашка.
— А нам что с этим грузом делать? — поинтересовался Мирон.
— Продать, конечно, — объяснил чёрный эльф. — В каждом городе торговля вещами из разных миров — одно из самых доходных занятий. Верно, Саша?
Подросток пожал плечами.
— Наверное. Я просто в городах мало был. Я ж прямо на Дороге живу. Но торгуют, конечно. Михаил-Махмуд рассказывал, и вообще…
— Понятно, — резюмировал Нижниченко. — Гиви, а ты что скажешь?
— Дорогой, всё покупается, всё продаётся. Кроме совести, конечно.
— Кое-кто и совесть продаёт, — хмуро дополнил Гаяускас.
— Э, дорогой, если кто совесть продаёт, у него ничего покупать нельзя. А купишь — в убытке останешься. Верно говорю, врать не стану.
— Верим, Гиви, верим, — торопливо вмешался Мирон, не желавший, чтобы с обсуждения конкретной проблем разговор свернул в сферы высокой морали. Во-первых, по Сашке было видно, что от общения с богами подросток ещё не отошел, а, во-вторых, вопрос с забытыми вещами требовал именно практического решения. — Но, раз ты в городе живёшь, так посоветуй нам честного торговца.
— У нас в Эннинге, дорогой, нечестные торговцы не приживаются. А продать вещи лучше всего Мартику, у него магазин как раз напротив гостиницы Трелина. Сейчас Мирона на поезд посадим — и в гостинцу отвезу.
— Погоди, Гиви, почему меня на поезд, а остальных — в гостиницу?
— Аой, дорогой, сам подумай, откуда мне знать? Я между мирами ходить не умею, что говорят, то и делаю. Смотри, вот вокзал, вот Кайра стоит, у неё твой билет. Хочешь — её спрашивай.
— Её? — изумился Нижниченко.
Сашка и Серёжка дружно зажали рты обеими руками, заменив таким образом обидный смех утробным хрюканьем. И только Гаяускас остался невозмутим. Каждый по-своему с ума сходит. Водитель предпочёл хоть и оригинальный, но довольно безобидный способ: отозвался как о женщине про невысокого крепыша с пышными и густыми чёрными бакенбардами. Серёжке вспомнился надсмотрщик из того города, где они познакомились с Шипучкой, но грустные воспоминания мальчишка сразу прогнал подальше. Тем более, что Гиви, вполне серьёзно обиделся:
— Аой, дорогой, зачем так сказал? Думаешь, если Кайра женщина, так ей ничего доверить нельзя, да? Зря так думаешь. Не знаю, как в других мирах, а наши гномьи женщины не только красивы, но и умны!
— У каждого народа своё понятие о женской красоте, — дипломатично заметил Наромарт.
Серёжка в изнеможении сполз на пол пассажирского салона. Сашка старался сдержаться — всё-таки считал себя взрослым, но получалось это у него из рук вон плохо. Мирон смеялся профессионально — без малейшего звука, но неудержимо. И только Гаяускас хранил непроницаемую серьезность. Впрочем, на то, чтобы что-то сказать не хватало и его. Выручил Наромарт:
— Что ж, Мирон, счастливо добраться. Рад был знакомству, очень надеюсь, что ещё увидимся.
— Я тоже надеюсь, — кивнул Нижниченко. — А уж если не увидимся, то, поверь, никогда тебя не забуду.
Человек протянул чёрному эльфу руку. Тот мгновение удивлённо смотрел, потом изувеченное лицо осветила улыбка.
— Совсем забыл. Это человеческий обычай.
Мирон мысленно выругался. Лучше бы целитель не понял жеста. Правая рука Наромарта по-прежнему была безжизненной, какое уж тут рукопожатие.
Но эльф без заминки вышел из положение, пожав левой рукой запястье правой руки Мирона. Нижниченко повернулся к Серёжке.
— До свидания, дружище. И смотри, Сашу слушайся. А то узнаю, что безобразничаешь, найду и… накажу.
Серёжка улыбнулся и протянул свою маленькую ладошку.
— Саша…
— Мирон Павлинович, Вы на меня совсем не сердитесь? За самолёт?
— Я думал, мы это уже решили и забыли.
— Нет, Вы скажите… — упрямо произнёс казачонок.
— Не сержусь. Но, если я тебя убедил, что ты был не совсем прав…
— Убедили. Вы меня во многом убедили… и многому научили.
— Значит, всё это было не зря, — подвёл итог Нижниченко. — Раз так, то стоило потрепать нервы. Ладно, вещи я тоже оставлю, на развитие здешней торговли.
Мирон выбрался из троллеконки, следом выпрыгнул Балис.
— Ну, давай, дружище…
Мужчины крепко обнялись.
— Ещё увидимся…
— Обязательно… Если уж мы один раз проврались через все эти барьеры, то по второму-то даже легче будет.
— Точно…
— Счастливо.
И ещё одно крепкое рукопожатие на дорогу. А оборачиваться назад Мирон Павлинович Нижниченко не стал.
Поезд, в который его усадила гномья женщина Кайра, напоминал кинофильмы про дореволюционные времена. Деревянные вагоны внешне выглядели унылыми и непрезентабельными, зато внутри впечатляли роскошью отделки и размерами купе: если уж не втрое больше стандартных советских, так вдвое точно. Почти сразу после отправления поезда Мирона сморила усталость. Широкая полка, высокая мягкая подушка и накрахмаленное бельё пришлись как нельзя к стати. Заснул Нижниченко мгновенно.
А вот пробуждение получилось не из приятных. Поначалу сквозь сон пробился какой-то дискомфорт в горле, который постепенно становился всё сильнее и сильнее. "Простыл я, что ли?" — недовольно подумал Мирон Павлинович, всё ещё пребывая в пелене сновидений. Он попробовал проглотить застрявший в горле ком, но не тут-то было. Это был уже не ком, а цельный кол.
Да что же это такое!
Мирон попытался пошевелиться, но получилось у него плохо. Генерал с изумлением осознал, что его руки привязаны к ложу. Ничего себе поворот событий. Он рванулся всем телом и вдруг услышал над собой незнакомый женский голос.
— Мирон Павлинович, вы меня слышите? Если да, то моргните один раз.
Нижниченко дисциплинированно моргнул и увидел совсем рядом женское лицо, точнее, его частицу: прядь чёрных волос, загорелый лоб, перечёркнутый почти незаметными линиями неглубоких морщин и огромные чёрные глаза. Остальное скрывали накрахмаленный серый колпак с вышитой эмблемой медиков одной шестой части суши — обвившейся вокруг чаши змеёй, и белая марлевая повязка.
