Уилбур Смит - Смерть и золото
Слон гнался за ними по открытой местности даже после того, как преследовавшая его танковая рота прекратила погоню и отстала. Старый слон понемногу уставал и терял скорость, пока наконец тоже не сдался. Он остановился, шатаясь в изнеможении, но все еще злобно тряся ушами и вздергивая хобот в почти человеческом жесте, словно бросая вызов и угрожая.
Гарет очень уважительно отсалютовал ему, и они поехали дальше, оставив слона стоять подобно высокому черному монолиту, возвышающемуся над сухой бледно-желтой равниной. Потом он раскурил две сигарки, спрятавшись в башню от ветра, и протянул одну вниз, Джейку, в водительский отсек.
– Отлично было проделано, старина. Мы раздолбали парочку этих мерзких машин, а остальных привели в подходящее состояние и настроение.
– Что ты хочешь этим сказать? – Джейк с благодарностью затянулся.
– Да то, что в следующий раз, когда эти танкисты на нас наткнутся, они не станут рассуждать о возможных последствиях, а кинутся за нами как стая осатаневших псов за течной сукой.
– И что, разве это так уж хорошо? – непонимающе спросил Джейк и вынул сигарку изо рта.
– Это просто очень хорошо, – уверил его Гарет.
– Ну, если ты так в этом уверен… – Джейк еще некоторое время молча ехал вперед, к горам, потом недоуменно помотал головой.
– Ты сказал – раздолбали? Это что еще за слово?
– Да просто пришло в голову… – ответил Гарет. – Но ведь весьма экспрессивное выражение, не так ли?
Граф лежал на своей постели лицом вниз. На нем были только шелковые трусы изысканного светло-голубого оттенка, украшенные его семейным гербом.
Тело у него было гладкое, бледное и пухлое, холеное и хорошо откормленное, такое, что требует немалых денег на еду и питье для его достойного пропитания. На бледной коже резко выделялись черные кудреватые волосы, жесткие и хрусткие, как только что сорванные листья салата. Они легким облачком вздымались над его плечами, потом спускались по спине, чтобы наконец исчезнуть, подобно струйке дыма, в расщелине между молочно-белыми ягодицами, стыдливо выглядывавшими из трусов.
Сегодня гладкость его кожи была испорчена мерзкими красными ссадинами и новыми синяками и царапинами, которые пышным цветом распространялись по ребрам и пятнами покрывали ноги и руки.
Он постанывал от боли и удовольствия, потому что Джино, закатав по локоть рукава и склонившись над ним, втирал ему в плечо лечебную мазь. Темные жилистые пальцы сержанта глубоко вдавливались в бледную лоснящуюся плоть, а от едкого запаха мази щипало глаза и нос.
– Не так сильно, Джино. Не надо так сильно, это же больно!
– Извините, мой граф. – И Джино продолжил свои труды, а граф все так же покряхтывал и постанывал и вертелся на постели под его руками.
– Можно мне сказать, мой полковник?
– Нет, – прокряхтел граф. – У тебя и так слишком большое жалованье. Нет, Джино, я и так плачу тебе столько, что хватило бы выкупить из плена какого-нибудь принца.
– Вы меня обижаете, мой полковник. Я ни за что не стал бы поднимать столь прозаический вопрос в подобный момент.
– Мне очень приятно это слышать, – простонал граф. – Ага! Вот тут, в этом самом месте! Еще!
Джино еще пару минут молча растирал его, а потом все же произнес:
– Вы ведь изучали жизнеописания великих итальянских полководцев, правда? Юлия Цезаря, например, или… – Тут Джино сделал паузу, роясь в памяти в поисках примеров в более недавней истории и пытаясь обнаружить там других великих итальянских полководцев; молчание продолжалось довольно долго, после чего он просто повторил: – Юлия Цезаря например.
– Ну и?..
– Даже Юлий Цезарь никогда сам мечом не махал. Настоящий великий полководец всегда стоит в стороне от самого сражения. Он направляет, планирует, он командует простыми смертными.
– Совершенно верно, Джино.
– Любой крестьянин может махать мечом или стрелять из ружья. Да и кто они такие? Просто скот.
– И это верно.
– Возьмите Наполеона Бонапарта или этого англичанина, Веллингтона. – Джино уже оставил свои поиски подходящего победоносного итальянского полководца в истории последнего тысячелетия.
– Ну хорошо, Джино, возьмем их…
– Вступая в битву, они располагались вдали от реального боя. Даже когда дрались друг с другом при Ватерлоо, их разделяло несколько миль, они были как два великих шахматных гроссмейстера – направляли, планировали, командовали…
– Что ты хочешь сказать, Джино?
– Простите меня, граф, но не слишком ли далеко вы заходите, ведомые собственной слепой смелостью и мужеством, не слишком ли вы даете волю своим боевым инстинктам, которые требуют от вас вцепиться в горло противнику и порвать его… не утратили ли вы понимания истинной роли командира? Вам ведь следовало бы держаться сзади, подальше от самого боя, и наблюдать за общим его ходом. Не так ли?
Джино с трепетом ждал ответа графа. Ему потребовалось мобилизовать все свое мужество, чтобы высказаться, но даже гнев графа не смог бы перевесить тот ужас, который он испытывал при мысли, что ему снова предстоит попасть в подобную опасную переделку. Его место всегда было рядом с графом; если граф готов продолжать подвергать их обоих всем страхам и ужасам, которыми полна эта бесплодная и враждебная страна, то Джино к этому вовсе не готов. Нервы у него уже были сильно истрепаны, спал он беспокойно и видел страшные сны, от которых просыпался в поту и весь дрожал. Какая-то жилка у него под левым глазом в последнее время стала постоянно подергиваться, и он никак не мог от этого избавиться. Он быстро продвигался к состоянию полного нервного истощения, и скоро что-то в нем должно было окончательно сломаться.
– Пожалуйста, граф, для нашего общего блага вы должны укротить свою импульсивность и пылкость.
Он задел нужную, весьма чувствительную струну в душе своего хозяина. Он точно выразил вслух собственные чувства графа, чувства, которые за последние несколько недель отчаянных и опасных приключений превратились уже в глубокие и твердые убеждения. Граф с трудом приподнялся на локтях, поднял свою благородную голову, страдальчески нахмурив брови, и посмотрел на маленького сержанта.
– Джино, – сказал он. – Да ты философ!
– Вы мне льстите, мой граф.
– Нет-нет! Я именно это хочу сказать. Ты обладаешь некоей глубокой внутренней мудростью, врожденной проницательностью, прямо как какой-нибудь деревенский философ.
Сам Джино никогда не стал бы выражаться подобным образом, но наклонил голову в знак признательности.
– Я был не совсем справедлив по отношению к своим храбрым ребятам, – продолжал граф. Его манера поведения резко изменилась, он теперь весь сиял, прямо-таки лучился доброжелательностью, словно осужденный, которому отменили смертный приговор. – Я думал только о себе, о своей славе, своей чести, я беспечно пускался в опасные предприятия, ни с кем не считаясь. И не принимал во внимание тот огромный риск, которому подверг бы своих ребят, если бы они остались без командира, как сироты без отца.
Джино подобострастно закивал.
– Да, кто смог бы заменить вас в их сердцах?!
– Джино! – Граф по-отечески опустил ладонь на плечо сержанта. – В будущем я не должен вести себя столь эгоистично!
– Мой граф, вы даже не представляете, какое это для меня удовольствие, слышать подобное, – воскликнул Джино, дрожа от радости и уже думая о долгих и спокойных днях, протекающих в мире и в безопасности, в укрытии за земляными укреплениями лагеря у Колодцев Чалди. – Ваш долг – командовать.
– И планировать! – добавил граф.
– И направлять, – добавил Джино.
– Боюсь, именно в этом моя судьба.
– В этом ваш долг, ниспосланный самим Господом! – Джино поддержал графа, и когда тот снова опустился на койку, он с новой силой принялся массировать ему поврежденное плечо.
– Джино, – сказал граф через некоторое время. – Когда мы в последний раз обсуждали твое жалованье?
– Несколько месяцев назад, мой граф.
– Так давай обсудим его сейчас, – с удовольствием произнес Альдо Белли. – Ты же у нас бесценный бриллиант! Ну, скажем, еще сотня лир в месяц.
– Мне кажется, полторы сотни будет лучше, – мягко и с достоинством промурлыкал Джино.
Новая военная философия графа была воспринята с нескрываемым удовольствием и энтузиазмом всеми его офицерами, когда он разъяснил ее тем же вечером в собрании, за ликерами и сигарами. Мысль о руководстве боем из тыла представлялась не только практической и разумной, но и напрямую вдохновленной свыше. Но энтузиазм продолжался только до тех пор, пока они не поняли, что новая философия относится вовсе не ко всему командному составу третьего батальона, а только к самому полковнику. Остальным же предоставляются все и любые возможности принести себя в жертву во имя Бога, родины и Бенито Муссолини. На этом этапе новая философия потеряла поддержку большей части.
