Евгений Витковский - Земля Святого Витта
— А я ведь знала… — прошептала она.
— Ну, а если знала, — припечатала Василиса, тогда чего базаришь?
— Да она-то Алешей хотела назвать…
— Батюшке видней, и кончим на том. Как, первородка она? Молоко будет, или на кормилицу заявку писать?
— Будет, будет молоко, не надо кормилицу… — пробормотала татарка и удалилась в комнату роженицы. Из-под двери пополз тяжкий запах нашатыря и еще чего-то едкого.
«Вечерний Киммерион» в тот же день сообщил о появлении на свет первого за многие сотни лет киммерийца некоренного происхождения, — точней, о появлении на свет младенца, считающегося киммерийцем по священному праву «крови и почвы», — а закон этот, учрежденный еще основателями города, освятили своим благословением (языческим, впрочем — время тогда было такое) такие прославленные люди, как Конан, прозванный Варваром. Часы на его могиле в миг появления на свет юного Павла-киммерийца давно перешли за полдень.
О великий и довольно могучий русский язык, как же несовершенен ты, когда приходится повествовать о делах Киммерии! Сколь недостает в нем «сомнительно-последовательного наклонения», чтобы поведать о том, как через несколько дней тот же «Вечерний Киммерион» опубликовал подборку читательских писем: событий в Киммерионе никогда не бывает особо много, понятно, что появление на свет некиммерийского киммерийца обратило на себя внимание. По какому адресу посылать подарки новорожденному? Не выберет ли себе новорожденный профессию офени? Правда ли, что батюшка нарек его нецерковным именем Щап? Любит ли шейки рифейских раков? Как оценивает шансы бегунов Танзании на будущих олимпийских играх? Что думает о последнем предсказании Киммерийской сивиллы, опубликованном в приложении к газете от первого сентября? Примет ли участие…
Наутро мэрия взбеленилась. Ребенку недели нет, у матери молоко только-только пришло, ее бы на Дерговище в отдельной палате держать и анализы делать, а «Вечорка» морочит голову олимпийскими щапами! Редактору дали строгий выговор с последним предупреждением, после чего следующая оплошность сулила ему дальнюю дорогу в любой из двух северных Миусов, где только и дел культурному человеку, что делать ставки на нелегальных рачьих боях и бегах. В свою очередь, Аполлос подал жалобу в епископальный совет: газета заявила что он, иеромонах, в таинстве крещения использовал нецерковное имя. Словом, «Вечорка» получила дюжину повесток; обеспечилась скандалами на полгода вперед, тираж ее поднялся на три процента за счет розничной продажи, но зато малыш, а заодно и члены его семьи, сразу получили прописку в Киммерионе, на Караморовой стороне. Там, глядя фасадом на расположенную за протокой Землю Святого Витта, стоял крепкий одноэтажный особняк древнего старца-камнереза, давно вдового и вышедшего на пенсию Романа Подселенцева. Дети его выросли и жили отдельно, с Романом оставалась лишь внучка-сирота, засидевшаяся в девках Гликерия Касьяновна, обихаживала деда, но в шестнадцати комнатах не управлялась.
Указом архонта половина комнат в доме с выходами на Скрытопереломный переулок и на набережную отходили в съём семье «нового киммерийца», а квартплату, хоть и небольшую, мэрия взялась платить сама — семгой, лососиной, сигом, если понадобится — то и точильным камнем на подправку стен. Вместо пушных товаров завезли на Романову половину двора восемь саженей березовых дров. Отопление в Киммерионе почти везде было центральное за счет мощного горячего ключа на Банном острове (где бань, кстати, никогда не было), — но Роман любил коротать долгие остатки своих дней у камина. Свободных денег на дрова дети Роману не выделяли, внуки не дарили, а пенсий от архонтсовета и гильдии камнерезов хватало только на пропитание. Старый камнерез почел новых жильцов даром Божьим, потому что в «Вечернем Киммерионе» целую страницу занимали объявления «Сдаю», а под рубрикой «Сниму» не печаталось почти ничего. Меньше всего старец догадывался, что жильцами он обязан звучанию фамилии, выловленной секретарем архонта в телефонном справочнике: он был старейший в городе Подселенцев.
Киммерийский язык отягощен множеством глагольных форм не просто так: дело в том, что само время идет в Киммерии не плавно. Войдет, к примеру, офеня из Внешней Руси (она же в данном месте — Герцогство Коми) в Яшмовую, или, по-киммерийски, Лисью Нору, а там возьмет курс на выход, на Лисий Хвост. А по дороге залюбуется красотами самосветящегося грота «Миллион Белых Коз», подремлет на высоких сталагмитовых табуретках в «Колоде Колод», помедлит, пересекая «Заветную Углекислую» — глядишь, и набежит ко дню другой день, там и третий, и получится, что шел он пещерой тридцать часов, а вышел — протекло тридцать дней. Офени к этому привыкли, а вот семья «нового киммерийца» Павла Павловича того не предвидела, вошла в пещеру весной, вышла — осенью, получалось, что носила мамаша своего малыша под сердцем вместо девяти месяцев — двенадцать; кто, скажите на милость, признал бы в Москве такого сына наследником? Но то в Москве, а Киммерион умел объяснить подобные вещи просто и по-киммерийски. Донька, Нинка и почтенный старец Федор Кузьмич вселились в дом к камнерезу на правах опекунов новорожденного, Тонька — на правах уважаемой матушки, о том были выданы документы на двух языках, с печатями и подписями, с левого нижнего угла надгрызенные бобровыми зубами, — так подписывались заседавшие в архонтсовете бобры и предполагалось, что этим надгрызанием выражают они одобрение. Дом старика Романа ожил, а младенец оказался еще и мастером орать — на всю Саксонскую. Даже с противоположного берега, с Земли Святого Витта, сказывали, в тихую погоду слыхать. И все только умилялись.
Через несколько месяцев где-то во Внешней Руси имели место большие празднования: то ли генеральный секретарь наконец-то усоп и был под зубчатым забором обронен в сиротскую могилу, не то, что более правдоподобно, отпраздновали на Москве первую годовщину коронации ныне здравствующего и процветающего монарха, про которого в народе даже анекдотов не слагали, ибо любили; сожалели только, что царь все не женится никак, и нет у державы наследника. На этот счет жильцы Подселенцева думали по-своему, но их мнение ни до чьего сведения не доводилось.
Более всех по-своему думала об этом, как и о чем угодно другом отдельно и вместе взятом, пришлая женщина с татарскими чертами лица, которую звали то Ниной, то Нинухой, то вовсе Нинелью; стоило старой деве Гликерии завести беседу про неженатость царя, Нинель-Нинуха сразу из общей гостиной выходила. Такая гостиная была в доме Подселенцева одна, в ней стоял громадный японский телевизор с видеомагнитофоном, купленный детьми и внуками в складчину по случаю Романова восьмидесятишестилетия. Эту дату — семь дюжин, или, по-киммерийски, декад, считали в Киммерии очень большим событием: когда делали на нее подарки, то не жалели денег на дорогие офенские товары. Товары эти бывали очень даже кусачими, ни один офеня больше двух, ну, трех подобных телевизоров за одну ходку из Внешней Руси принести не взялся бы. А ведь приходилось такие товары тащить на своем горбу от Кимр на Урал, — телевизоры эти. Брать товар на полпути офени брезговали.
Кимры, да еще далекий и таинственный Арясин Тверской губернии служили для офеней кладезями товаров. Там имелись кружевные и штиблетные промыслы, там лабазы местных барыг ломились от бесподобной электроники. Жаль только, что из-за помех, вызываемых магнитной активностью Великого Змея, в Киммерионе даже с параболической антенной ловилось едва-едва тридцать-сорок телеканалов. Поскольку все каналы сообщали о юбилее коронации и, как сговорившись, молчали о похоронах генсека, понятно, что в нашем повествовании раздвоившаяся история Внешней Руси ни о какой советской власти не помнила вовсе. Новейшие историки (не одни лишь киммерийские, тех и было-то неясно сколько при домике-музее царя Петра Алексеевича), притом не только холуи Новых Русичей, утверждали, что никакой советской власти не было вовсе никогда, как не было ни Древней Греции, ни Римской Империи, как не было Будды, Христа, Наполеона, не было махдизма, марксизма, масонства и вообще никогда ничего не было и сейчас тоже нет.
А вот японский телевизор был. Иногда Гликерия ловила по нему передачу на новогреческом языке, но его ни дед Роман, ни Гликерия, ни жильцы-подселенцы не понимали. Только Фёдор Кузьмич обмолвился, что его младший брат на этом языке любил говорить «калас, калас», — наверное, это слово означало «хорошо». На древнегреческом передач не было вовсе, не было их и на древнеегипетском, и даже на киммерийском не было. Приходилось всё смотреть на русском, — точней, не смотреть, а слушать, и не на русском, а на языке Новых Русичей, который в Киммерии понимали не все, — а кто и понимал, то не всё.
И потянулись киммерийские дни, для разнообразия перемежаемые киммерийскими ночами.
