Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

У Беп в сумке дешевенький фотоаппарат «Брауни». Анна отбрасывает назад волосы, фиксирует их солнцезащитными очками и снимает Беп, позирующую на смотровой площадке: та стоит, положив руку на телескоп, и улыбается. Ветер шевелит прядку волос, выбившуюся из-под платка. Она щурится от яркого света. Вид Нью-Йорка ошеломляет — это признают миллионы туристов. Но сама Беп выглядит серой тенью на фоне яркого солнечного дня. В Амстердаме ее лицо казалось нежным пухлым персиком, теперь оно осунулось и побледнело. Глаза за стеклами очков кажутся беспокойны и робки. Анна передает ей камеру, и Беп поворачивается от нее к бескрайней панораме зданий и неба. С такой высоты Нью-Йорк похож на огромный открытый футляр с драгоценностями. Омытый небесной лазурью, он широко раскинулся под высокими облаками. Западная Тридцать четвертая улица, разделяющая магазины «Мейси» и «Гимбелз», стремится к Гудзону и впитывает водянистую синеву реки. Зернистая, инкрустированная бриллиантами панорама города протянулась с запада на восток и с севера на юг. Высокие и не очень здания вставлены в решетку города как драконьи зубы. Далее за причалами с океанскими лайнерами пейзаж выравнивается и размазывается по голубоватой карте перенаселенных пригородов, за которыми Нью-Йорк сливается с лентой темно-серого горизонта.

Рассказ Беп о ее жизни после того, как она в слезах покинула Принсенграхт, немногословен.

Они с мужем эмигрировали в Штаты в сорок восьмом. Как с детьми? Да, есть. У них два мальчика. У нее в сумке есть фотография, на которой они все вместе стоят перед их небольшим пригородным коттеджем в Филадельфии. Работает ли она до сих пор конторской служащей? Временами. У ее мужа скобяная лавка. И она помогает ему с бумагами. Но вообще-то она — домохозяйка. Только теперь Беп ловит взгляд Анны.

— Ты часто вспоминаешь о прошлом? — спрашивает она. — О днях в Амстердаме?

— Почти каждый день. Я вспоминаю о них каждый день, — отвечает Анна. Она смотрит на горизонт, ветер треплет ее волосы. Беп присоединяется к ее взгляду, и они молчат какое-то время. Чуть ниже смотровой площадки натянута проволочная сетка, преграждающая путь на свободу отчаявшимся прыгунам.

— Знаешь, Анна, я хочу тебе кое о чем рассказать, — говорит Беп. — Правда, не знаю, как начать. — Анна чувствует холодок в груди. — Ты помнишь, — продолжает Беп, — ты ведь помнишь мою сестру Нелли?

— Да, помню, — коротко отвечает Анна.

Беп вздыхает.

— Это о ней я хочу рассказать, — говорит она и опускает глаза. — Она была коллаборанткой.

Анна почувствовала, как напрягается у нее спина. Беп использовала голландское слово «предательница» — «landverrader». То есть «предательница родины».

— Она влюбилась в немецкого солдата. — Пальцы Беп вцепились в ручку сумки. — Отношения продолжались все время оккупации.

Анна не говорит ничего. Только ждет.

— Каким-то образом, — говорит Беп, — она узнала правду. О нашем убежище. — Беп качает головой, глядя в точку перед собой. — Как она разузнала? Я ничего ей не говорила. Клянусь тебе, Анна! Но каким-то образом она узнала. Я поняла это, потому что один раз мы с ней страшно поссорились… ну, из-за ее связи с солдатом, и она на меня заорала: «Да забыла бы ты обо мне, и шла бы к своим евреям!»

Анна молчит и смотрит. Она смотрит на губы Беп.

— Это была она, — говорит Беп. — Я уверена, что это Нелли позвонила в гестапо и предала нас всех. Рабочие со склада молчали, наша уборщица молчала. Это был не кто-нибудь, а моя сестра.

Анна молчит.

— У меня нет никаких доказательств, — признается Беп. — Никаких документальных подтверждений. В конце войны с Нелли обошлись очень несладко. Ей прямо на улице обрили голову и покрасили ее оранжевой краской. Но все равно она не признавалась ни в чем. Она до сих пор сваливает свои неприятности на других. Но я знаю, что права. Я чувствую это сердцем, это она предала вас.

Анну удивили ее собственные чувства. Ни гнева, ни удивления, ни даже облегчения. Только легкий укол сожаления. О предательстве было выдвинуто много теорий, но внутренне Анна приписывала его Раафу. Тому самому мальчику с соломенными волосами и руками, которые он вечно держал в карманах. Но вот как все оборачивается. Все эти годы она сердцем чувствовала, что виновен в предательстве Рааф. Ей стало больно.

— Мне жаль, Анна, — говорит Беп. — Мне очень, очень жаль. Я должна была сказать тебе об этом давным-давно. Но не могла заставить себя. Просто не могла.

Анна впилась в нее взглядом.

— Но зачем? Зачем она это сделала? В чем мы перед ней провинились?

Беп потупилась. Затрясла головой.

— Я не могу объяснить. Она разозлилась. Папа был тяжело болен. Его медленно пожирал рак, и он мучился. Она была зла, горевала и вымещала свои чувства на всех. На мне и на любом, кто порицал ее поведение. Вот единственное объяснение. Только это, и еще то, что мы были молоды и ребячливы в такое страшное время. Не знаю. Наверное, какая-то жестокость съедала ее изнутри.

Какая-то жестокость, подумала Анна. Есть ли в этих словах какой-нибудь смысл? Почему Пим всячески тормозил расследование предательства? Почему он всегда отказывался говорить о нем, упрямо придерживаясь пародии на всепрощение, которую сам сочинил. Да и мог ли он поступить иначе? Сестра Беп? Пим не смог бы вовлечь Беп в процесс публичного разбирательства. После риска и лишений, которым она подвергалась все те годы, ухаживая и заботясь о его семье и знакомых.

— А мой отец, он знал о Нелли, как ты думаешь? — спросила Анна.

Беп вздрогнула. Она откинула прядку волос, выбившуюся из-под ее шарфика.

— Я никогда прямо не говорила ему. Да и до сих пор никому не говорила. Но мне всегда казалось, что он знает. — Беп дернула плечом. — Я знаю, что ты не поверишь этому, но, по-моему, Нелли не понимала, что делает. По-моему, она не знала, в какие чудовищные места отправляли немцы евреев.

— Нет, не знала. Никто не знал. Никто не имел малейшего понятия, правда? Целые народы состояли из невиннейших простаков, хотя Би-би-си передавало на весь мир, что немцы травят евреев газом. Но это была, конечно, английская пропаганда.

Беп ссутулилась.

— Я так и знала, что ты рассердишься. Конечно, у тебя есть на это право. И ты должна меня ненавидеть.

Анне душно. Она плотно сжимает веки. Закрывает голову руками. Гулко колотится сердце. Взяв себя в руки, она широко раскрывает глаза и вытирает их ладонями.

— Нет, — говорит она. Голос ее дрожит. — Нет, Беп, я не ненавижу тебя. Ты рисковала жизнью, чтобы всех нас спасти. А что делала твоя сестра? — Она переводит дух. — А за то, что делала или чего не делала твоя сестра, ты не можешь отвечать.

Глаза Беп темнеют, в них боль и мольба о прощении. Когда она разражается слезами, Анна колеблется, но делает шаг вперед. Она обнимает Беп, смачивая ее щеки своими слезами, и видит за ее спиной тонкую тень Марго в лагерных тряпках. Сестра печально смотрит на них обеих. Небо заволакивает облаками. Свет тускнеет. Гнев, сожаление, упреки — все это слабеет, уходит. Анне ничего не остается, как впустить в свои объятия вместе с потерянной подругой и прощение.

Беп тяжело дышит, когда они наконец отстраняются друг от друга. Она открывает сумку, достает платок и промокает глаза.

— Я принесла тебе кое-что, — говорит Беп. Спрятав платок, она вынимает из сумки небольшой плоский пакет, заклеенный скотчем. — Это принадлежало тебе много лет назад. Я взяла его, потому что… — Но у нее нет сил, чтобы объяснить почему. Она качает головой. — Я хотела взять что-нибудь на память о тебе. Взяла импульсивно, а потом застеснялась вернуть.

Анна смотрит на пакет, берет его в руки. Он мягкий. Податливый. Она осторожно разворачивает сверток и разглядывает его содержимое.

— Это мой полушалок.

— В тот ужасный день я нашла его на полу. И взяла. Чтобы сразу отдать тебе, как только ты вернешься. Но вот, как видишь, это заняло много времени.

Странно, как такая маленькая, ничего не значащая вещь из детства может на нее действовать.