Евгений Витковский - Земля Святого Витта
— Надо будет — и полетишь. Без предварительного уведомления. А самовольничать будешь — выселит тебя господин Великий Змей с твоего сраного Эритея, будешь вспоминать, как тут корешочками приторговывал!
Взор Гериона затуманился, слезы хлынули в пасть Щуке.
— Ты кого тут оковал без приказа?
— Он сам пришел… Говорит, муж главной Стимфалиды по кличке Стима, званием — Токолош, квартирон…
— Квартерон! — одернул монстра африканский гость, — Прошу у господина Великого Змея политического и сексуального убежища! У нас со Стимой дети! Хочу воспитывать!..
— Ты за что это его привязал? — сурово спросил Мирон. Прекрасное лицо Гериона залилось краской стыдливости.
— Он… Госпоже Золотой Щуке…
— Она ж рыба!
Щука внезапно пробудилась.
— Какая рыба? Я от корня познания вкусила и постигла, что я — Щука Фаршированная, госпожа Фиш! Требую освидетельствования гильдией!
Мирон обалдел.
— Это что ж я тебя, к менялам поведу? А назад я тогда что… принесу? Они ж тебя… освидетельствуют!
— Ничего не знаю, ничего не помню, я — госпожа Фиш, разными кореньями упитанная, хочу в гильдию, хочу танцевать! Петь хочу! Селедки хочу! Пошлости!
Всякое видал Мирон, однако Щуку, возомнившую себя Фаршированной Рыбой, видел впервые. И уж никак не мог позволить, чтобы некие уважаемые киммерийцы даже с самыми лучшими намерениями кого-либо из Древних съели. Кроме змей, но те — подражательницы блудные, и вообще за них Тарах отвечает. А тут еще этот африканец, за часть тела кандалами ухваченный.
— Стима, значит, Стима говоришь… Ну, давай позовем Стиму — признает она тебя — вей с ней гнездышко, ей мужик не опасен, ей, при ее железных перьях, очень даже… Ну? Звать Стиму? Ты чего, мужик, импотентом сразу стал? Сам на Стиму кивал только что?..
Токолош лежал без сознания — лишь колыхалась под северным ветром часть, прихваченная кандалами.
Часть эта была, впрочем, необыкновенно длинной и даже в кандалах продолжала жить собственной свободной жизнью. Гибкий отросток гладил Щуку по чешуе бывшего Золотого хвоста и явно разыскивал — куда бы унырнуть. Мирон усмехнулся: ну, пусть помечет икру, а Токолош, глядишь, молоки из себя выжмет. Это у рыб трах так происходит. Забавно будет глянуть, что Щука зубами сотворить может. Однако произошло нечто вовсе третье: отросток обхватил Щуку, вытащил из-под Герионовой лапы и повлек к себе.
— Я фаршированная… госпожа Фиш! — вяло сопротивлялась Щука, но была, видать, настолько одурманена наркотиком, что истинных намерений Токолоша понять не могла или не хотела. Вергизову так и не суждено было узнать — в какое же неожиданное место собирался забраться Токолошев отросток, поскольку всю троицу накрыла двуглавая, падающая с небес, тень.
— Мне! Птице вольной! Рыбу предпочел? Я трудись! Яйца клади! А он с болотной шалашовкой!.. — Стима уже держала в когтях «госпожу Фиш» и кружила над местом происшествия. Обездвиженный Токолош рыдал, Герион хихикал, Щука мычала, что она теперь корня вкусила и стала фаршированная, Мирон же потихоньку впадал в ярость. Тут что — наркоманский притон, семейная разборка, бардак для вуайеристов или кошерный ресторан? В любом случае нужно было это дело прикрыть, да вот с Главной Стимфалидой никогда двумя словами управиться не удавалось: боялась она только шума, подходящий шум из числа присутствующих мог устроить один Герион, а он, жулик, лишь глупо хихикал, вжавшись в землю своего неплодородного острова.
Стима правой, «европейской» глоткой между тем уже до половины, со стороны хвоста, «госпожу Фиш» заглотала, с каждым новым кругом заглатывала все основательней. Мирон решил превратить неизбежное событие — в показательное и воспитательное.
— Твое дело, Щука, было — на яйцах сидеть! А ты, форшмак несчастный, а не рыба, предала интересы отца-основателя Конана, изменщику кассу сдала городскую — и приговариваешься ты, Щука…
Щуку можно было ни к чему не приговаривать, вольная Стима уже заглотала ее целиком и теперь примерялась покарать неверного своего мужика, Токолоша, с которым и вправду, видать, дошло у нее до серьезных отношений. Что поделать — Древние не рассусоливают, когда между ними до выяснений доходит. И совсем уж нельзя им тогда мешать, сам виноват окажешься. «Двое в драку — третий к хряку!» — вспомнил он старинную киммерийскую пословицу. Да, не забыть про хряка, сведущего в апельсинах. А госпожу Фиш, стало быть, снять с довольствия. Хотя головной боли меньше не стало — на довольствие теперь нужно ставить этого, под крокодила косящего Стимова мужика. Может, хоть на яйцах посидит?
«Тарах вот так, целиком, только ужа глотает, желтобрюха, потому велит его к себе в кабинет подавать, а ужа того сперва мышиным молоком выпаивают…» — подумал Мирон. «Бедная дура Щука! Пошла в некотором роде на малахит…»
— Нелюди бесчеловечные! — выкрикнул Токолош, рыдая, — Изверги! Ничего в вас нет человеческого, ни вот четвертушечки! Выродки! Позор природы!
Прикованный, однако извивающийся, поразительно длинный орган Токолоша тем временем полз на север, вдоль тела Гериона, — ему, кажется, годилось любое, что дышало и шевелилось. С монстром этот номер, впрочем, пройти едва ли мог, до частей тела, к которым стремился африканский гость, в данном случае было больше двух верст. Герион смотрел на все это с улыбкой юного античного героя: там, на севере, у него самого имелся длинный шевелящийся хвост, к тому же со скорпионьим жалом. Впрочем, а ну как Токолош дотянется?.. Придется пойти поглядеть… Однако встрече двух, можно сказать, хвостов не суждено было произойти, и помехой тому была не разница расстояний, а кружащая на бреющем полете стимфалида, окончательно сглотавшая госпожу Фиш. Стима сыто рыгнула, и ее «азиатская» голова пустилась в обширные комментарии происшедшего:
— Так с каждой будет! Навялился в мужики — учти, мы, стимфалиды, от природы против промискуитета, мы птицы хотя вольные, но моногамные!.. Как трахаться — так лапочка, как фишка пошла — так и фишку рубить можно?.. Думаешь, если у меня две головы, так тебе тоже можно то птичку, то рыбку?.. Не выйдет, выползень африканский!
— Стима, ты мазута что ль насосалась? Как тебе такой мужик понравиться мог? — неожиданного для самого себя спросил Мирон. А ведь и вправду — мужиков стимфалиды не держат, пьют мазут, кладут яйца, вылупляется из них такое, что на самих стимфалид не похоже вовсе, как вылупится, норовит зарыться в скалы, — и в конце концов рано или поздно попадает на обед к Тараху в виде очередного деликатеса. Да, «хозяйка медной горы де гурмэ» — это вещь! А если железные птицы замуж повыходят — зачем им мазут? Тарах, конечно, и другими змеями свой закусочный стол обустроить может лучшим образом, но жаль будет, если от «де гурмэ» одно воспоминание останется…
— Мне мазут без надобности, я птица моногамная, у меня мужик есть! Мне еще тридцать восемь таких, как этот, и мы бы с девочками… В общем, не нужен тогда мазут! Я от этого гада уже яйцо снесла, правильное, пернатое, в теплом месте положила! Сдались мне алименты — я моногамная! Должен был знать, когда ко мне подбирался!
Стима кружила не бреющем полете, Токолош рыдал. Впрочем, его обезьянья нога меж тем дотянулась до смазливой щеки Гериона и нежно ее пощипывала. Герион краснел и делал вид, что ничего не замечает. Мирон выпрямился и гаркнул:
— Стима! В патруль!
Герион заныл.
— А я с кем останусь? Дядя Мирон, я ведь не голубой…
Мирон с сомнением заглянул за голову Гериона: чешуя на его спине была не просто голубая, а темно-синяя, — и прищурился.
— Скучно мне тут, дядя Мирон… — продолжал тянуть Герион, — Хоть одели бы прилично, вот например даже хоть как себя! Треуголку хочу! Сюртук. Из английского сукна, а пуговицы чтобы здешние, лазуритовые. Лосины хочу! Слаксы! Водолазку хочу!
— А на хвост тебе что надеть? — осклабился Мирон. Герион раскраснелся еще больше.
— Футляр! Скрипичный… Можно виолончельный… Даже лучше виолончельный: все шипы помещаться будут, летать не больно, ну, и вам же удобнее — если с кем летать, то пассажиру безопасно, и вас по спине бить не буду. Но если нельзя — тогда хотя бы треуголку! Ну ведь правда, мне пойдет треуголка, к моему овалу лица как раз нужна треуголка!
Мирон, преодолев брезгливость, подошел к Токолошу и плеснул на извивающийся орган яшмовым маслом, температура жидкого состояния коего была чуть выше четырехсот по Реомюру. Заодно досталось и смазливой роже Гериона. Обо завопили от ожогов, а стимфалида Стима залилась каркающим смехом в обе глотки:
— Не любят? Ой, не любят драгоценного маслица, а ведь трахаться-то с маслицем, поди…
Мирон разозлился всерьез.
— А ну в патруль, дура! А ты, бездельник, давай мешок корешков, да чтобы стерег этого крок…утанга! Не то в следующий раз… и селедки получишь, и пошлости!
