Андрей Валентинов - Небеса ликуют
— Знаю, — охотно согласился я. — Их канонизируют, старый дурак!
* * *Служка попытался преградить мне путь. Зря он это!..
— Они сволочи, Стась, сволочи!
— То понятно, Адам! Ты пей, пей!
— Сволочи! Они и меня заставили стать сволочью! А теперь волокут в свой поганый рай! Мне нечего там делать! Нечего! Из-за меня погибли люди! Из-за меня — и из-за них! Слышишь, Стась?
— Холера! Конечно, слышу! И весь табор слышит! Пей, Адам! Сто лят!
— Сто лят! Сволочи, сволочи, сволочи, сволочи! Странно, я, кажется, трезвею. Или Стась налил в чарки воды вместо пейсаховки? А может, я не был пьян, просто надо выкричаться, поорать, чтобы сердце не разорвалось. Хорошо, что Арцишевский никогда ни о чем не спрашивает!
— Как думаешь, Стась, мне стоит ехать на встречу с призраком?
— Хм-м… Во, пся крев! А какого он пола?
— Ну-у…
— Тогда стоит! Сто лят!
— Сто лят, друже!
Да, я уже почти трезвый. Во всяком случае, помню все, что рассказал мне Арцишевский. Король распускает кварцяное войско, и Стась возвращается домой, в Замостье. Он и меня приглашал, и я поехал бы, с радостью поехал бы. Но сначала…
— А я еще думал, Стась, почему она подарила мне гитару? Теперь понимаю! Она — просто призрак, суккуб! А меня она не тронула, потому что я — святой! Понял, Стась? Я — святой! Я уже в раю, ясно?
— Дзябл! И я сейчас там буду! Вот только допью… Внезапно мне начинает казаться, что за столом появился кто-то третий. Очень знакомый кто-то. Свиная рожа ухмыляется, скалятся желтые клыки. Черный Херувим доволен. Нет, он счастлив!
— Ты видишь его, Стась? Видишь? Это он все придумал! Ему нужен святой! А еще ему нужны клещи и тараканы! Он их очень любит! Знаешь, почему людям не больно, когда кусает клещ? Он вводит в рану яд! Об этом написал один очень умный, очень умный…
Черный Херувим смеется, протягивает когтистую лапу. Я смеюсь в ответ, тычу пальцем прямо в свиную рожу:
— Нет, нет! Не выйдет! Он опоздал, Стась! Нарушить Устав Общества, равно как нарушить приказ, — это хуже, чем смертный грех, правда? Но приказ должны выполнять живые, а я умер! Я умер, но меня нельзя послать в ад, потому что я — святой!..
Краем глаза мне показалось, что Арцишевский пытается сотворить крестное знамение. Это еще больше развеселило.
— А ко всему — я завтра же утром пойду к первому ксендзу и исповедаюсь, а значит — сниму с души грехи. Все! Не поймали! Не поймали!
И поймать не могли! Никто так не умеет оправдываться, как мы, сыновья Общества. Великий грех делится на несколько малых, малые тут же превращаются в проступки, а потом выясняется, что и они совершены не тобой, а кем-то другим.
«А ты не думал, что я логик тоже?»
И вновь почудилось: рука Стася, разливавшая темное рейнское, почему-то дрожит.
Стареет, пся крев!
* * *Толкнули, чья-то ладонь прикоснулась к плечу.
— Стась! — простонал я. — С ума сошел, холера тяжкая! До дзябла! Дай поспать! Снова толкнули…
— Стась!!!
И вдруг я почувствовал холод. Такой неожиданный, невероятный в это жаркое утро. Почему-то очень не захотелось открывать глаза.
— Aufstehen! Schnelle! Schnelle!..
Трое в знакомых темных кирасах и остроконечных шлемах. За ними — четвертый, тоже знакомый.
— Именем Иисуса Сладчайшего и Святого Игнатия, брат Адам!
Ну и скверная латынь у служки мессера Торреса!
— Aufstehen! Встаю.
— По приказу Его Королевской Милости вы арестованы! Говорят по-прежнему на немецком, но я вполне понимаю. Неясно лишь одно. Где Стась? Неужели его тоже? Ага, вот и он!
— Извини, Адам! Я на службе…
Извинить? За что?
Холод все сильнее сковывает руки, поднимается к горлу, острыми иглами бьет в мозг.
— Вы исполнили свой долг, господин Арцишевский. Нунций позаботится о награде!
Я превращаюсь в обломок льда.
Откуда-то из несусветной дали по-прежнему доносятся голоса, меня о чем-то спрашивают, Стась бормочет что-то о долге, о приказе Его Королевской Милости докладывать о всех подозрительных в лагере…
…Кажется, он уже заработал свой Рай!
— …Надеюсь, все скоро выяснится, Адам! До дзябла, мне так жаль!
Лед исчез. С бледного летнего неба обрушилась жара. Шатер, трое ландскнехтов в темных кирасах, мордатый служка уже крутит в руке веревку…
— Ты прав, Стась. Ты прав…
Я не могу обижаться. Когда-то я тоже исполнил свой долг. Служка нетерпеливо переступает с ноги на ногу, ландскнехты переглядываются.
— Там, в шатре, — гитара. Это тебе мой подарок — на память. Это очень хорошая гитара, Стась!
Арцишевский кивает, стараясь не смотреть мне в глаза. Седые усы повисли, весь он как-то сгорбился, постарел.
Бедняга!
Я пожалел его — и тут же забыл навеки.
Веревки сжали запястья, тяжелые ручищи легли на плечи. А мне внезапно стало смешно.
Нет, не мне!
Обезьяне!
Ягуара можно обмануть, заманить в ловушку, скрутить веревками. Но разве можно схватить обезьяну? Для нее это просто игра. Глупые люди суетятся, пыхтят, мешают друг другу.
Их придется убить — всех. Но мне было уже все равно.
Играем?
Играем!
…Мимо мертвого поля, заваленного трупами. Мимо разоренного Вавилона, где еще суетятся мародеры. Мимо болота, мимо разрушенных гатей, мимо деревянного креста, под которым упокоился брат Азиний, мимо черной топи, где до последнего сражался Огюстен дю Бартас, мимо неведомой могилы, в которой лежит Гарсиласио де ла Риверо, римский доктор и еретик. Мимо, мимо, мимо…
* * *Я шел, оставляя позади чужую жизнь, которая уже не принадлежала одинокому беглецу в рваном голландском плаще. Слово Церкви неотменимо, и теперь Адам Горностай, исповедник четырех обетов, коадъюктор Общества Иисуса Сладчайшего, бывший монитор Гуаиры, креститель язычников и великомученик, не имеет ко мне никакого отношения. Нунций Торрес, конечно, все понял, и в Риме тоже поймут, но слово сказано, оно неотменимо, и скоро они все вознесут молитвы новому Святому, воссиявшему в полесских болотах в страшный Anno Domini 1651.
Я — живой им уже не нужен. Я и не был нужен, как и отец Пинто. Наверно, его тоже сделают святым…
Мимо, мимо, мимо…
Я не вернусь в Рим, я не вернусь в Гуаиру, я — тень, нелепый призрак, которого скоро прогонит ослепительный блеск золоченых риз нового Святого. Только сейчас я понял, сколь удачен их выбор. Русин древнего княжьего рода, католик по рождению, миссионер в далеких Индиях, замученный за дело Христово бунтовщиками-схизматами. Зачем им бедняга Азиний, лысый мужеложец, так и не успевший понять, кто он на самом деле?
И никто уже не поймет. Даже я. Неужели святость не зависит от нас? Настоящая святость, которую не надо подтверждать буллой Его Святейшества? Кровь ангелов, делающая нас «кевалями» — проводниками Его воли.
Кто знает?
Мимо, мимо, мимо…
* * *Лесная дорога, неверная гать под ногами, снова лес, снова болото, село, сожженное дотла, снова лес. Мимо…
Через Дубно и Межирич, через Городницу и Вильск. По незнакомой земле, уже не чужой, но еще не родной. Не сын — пасынок чужой веры, чужой речи.
— То все татары, пане зацный! И хаты попалили, и люд, почитай, весь в полон забрали… Ох, привел их батько Хмель на нашу погибель!
— А говорят, пан добродий, что под Берестечком всех наших побили? Неужто правда?
— Гетьман в полоне… он в Чигирине… в Каневе… в Белой Церкви…
* * *Через Черняхов и Житомир, через Радомысль и Коростышев. Мимо запертых городских ворот, мимо ворот, распахнутых настежь, за которыми — гарь и трупный тлен…
— Ой, пане зацный, что же теперь будет?
— Ой, не тот я хмель зеленый — по тычце не вьюся;
Ой, не тот казак Хмельницкий — с ляхами не быося!
— А где ж твои, Хмельниченко, вороные кони?
— У гетьмана Потоцкого стоят на прыпони.
— А где ж твои, Хмельниченко, кованые возы?
— У местечка Берестечка заточены в лозы.
Как я с вами, вражьи ляхи, не по правде бился,
Пустил коня вороного — мост и провалился…
Через Вышгород и Борщаговку к высоким днепровским склонам, к золотому блеску лаврских куполов.
Я возвращался домой — к дому, которого у меня никогда не было.
Нерадостно встречала родина последнего кнежа Горностая.
Странного чужака в немецкой одеже, зачем-то спешившего в Киев. Сбившегося с пути Илочечонка, сына ягуара, для которого мир оказался слишком широким.
По Крещатику шли литовцы. Крепкие парни в покрытых пылью серых камзолах, с мушкетами на плече, в одинаковых стальных шлемах. Стоптанные сапоги врезались в стертый булыжник.
Шли.
Время остановилось, покатилось назад, словно не было этих трех веков, не реяли иноземные штандарты над полуразрушенной крепостью, не пили чужие кони днепровскую воду.
