Сергей Лапшин - Последний довод побежденных
Воцарилась, как принято говорить, немая сцена. Наморщив лоб, конвоир приподнялся со своего места. Я слегка подвинулся назад, повернулся боком. В узкой тесноте камеры у меня был шанс не выглядеть боксерским мешком.
— Если бы вы все, русские, были такие, возможно, это несло бы опасность. — Голос офицера поражал спокойствием.
Он стоял за спиной конвоира, и ни грамма опасения в его взгляде, в выражении лица не было. Ладонь лежала на кобуре.
— Но ты один такой. И ты просто смешон.
С этими словами немец повернулся, открыл дверь камеры и вышел. Сопровождающий последовал за ним, так за все время беседы не произнеся ни слова.
Бон
Госпиталь был сносный. Он мало чем отличался от тех больничек, что повидал я в своей жизни. Крашенные в два цвета стены — коричневый и зеленый, несколько коек в палате, широкие окна, прекрасно пропускающие цвет. Чистое белье, ваза с регулярно меняющимися цветами, утренний и вечерний обход.
Доктор, обследовав меня по прибытии, сказал то, что я знал и без него. Ничего опасного, переломы. Фиксирующая повязка, покой, хорошее питание и антибиотики — вот и все лечение.
Так что неудивительно, что больше моего собственного состояния меня заботила судьба Нельсона. Что ни говори, а с его дурным характером, не в меру своевольным и взрывным, он может натворить немало бед. Сдерживаться, насколько я понимаю, Нельсон не привык. Там, где стоило бы промолчать, он обязательно что-то ляпнет.
Пока нас держали вместе, я мог контролировать его. Он ко мне прислушивался и делал так, как говорил ему я. Теперь же я был уверен — обязательно напортачит. И это в самом деле было фигово. За проведенное вместе время я начал доверять Нельсону. Он стал частью моего личного мира, может быть даже, частью меня. И терять его мне не хотелось.
— Выздоровел? — Мужчина, некоторое время простояв у входа, наконец решился и подошел ко мне, уселся на приставленную к кровати табуретку.
— Не совсем, — довольно отстраненно ответил я, обратив внимание на униформу, в которую был облачен мой посетитель. Расцветка «олива». То же самое, что было на нас с Нельсоном, когда мы совершали побег из грузовика. Пара нашивок и погоны, которые мы не носили.
— Имеешь представление о воинской службе? — судя по всему, первый вопрос был дежурный. И ответ на него ничего не решал в свете дальнейшего разговора.
— Имею, — не счел я нужным скрывать. Если пробивали нас, то наверняка уже узнали все, что им было необходимо.
— Тогда условия следующие: контракт на три года, место дислокации — казарма в расположении. В основном ничего сложного — надзор за рабочими, иногда мероприятия по охране территории. Если хорошо себя покажешь, то перевод во вспомогательный отряд из внутренних. Отработаешь контракт, получаешь права, ну, тут ты должен знать. — Человек замолчал.
— Не знаю. Я… издалека. И ничего не знаю о правах.
Человек понимающе кивнул. Видимо, ничего удивительного в моей неосведомленности не было.
— После трех лет имеешь право завести семью. Затем подать прошение о ребенке. Естественно, если никаких серьезных нареканий по службе не будет и доработаешь свой контракт до конца.
Некоторое время я смотрел в лицо своего собеседника, не вполне понимая, шутка ли то, что он мне говорит, или его слова серьезны. Конец моим колебаниям положил он сам:
— Что? Ах да… ты же издалека. У вас там ничего не слышали о контроле рождаемости. Обязательная процедура. Только доказавший свою верность господам имеет право на брак и на размножение. Вполне естественно. Перед браком обследование, тесты, которые позволяют подобрать тебе наиболее подходящую женщину. Отдельное жилье. Цивилизованный подход, не то что дикие обычаи, по которым живете вы!
Честно говоря, я был поражен. Хотя, с другой стороны, было бы трудно придумать более логичный апофеоз бреда. Впрочем, рассудим с другой стороны. Если люди живут по таким правилам, выходит, их это устраивает. И никто не думает о том, что может быть как-то иначе.
Человек продолжал смотреть на меня. Он был в форме, и со знаками различия лейтенанта.
Я возвращал ему его взгляд. Такой же непонимающий, но с легкой нотой презрения. И думал вот о чем: выходит, когда-то, однажды, все пошло не так. Не так, как у нас, вообще не так, как должно быть. Хозяин? У меня что, должен быть владелец, как у вещи? Который будет решать, стоит ли мне размножаться или я недостоин этого. Интересно, а каков тогда критерий жизни? Ее цель?
— Слушай, а для чего ты живешь? — не смог я удержаться от вопроса.
Лейтенант свел брови на переносице, изобразив недоумение. Непонятливо прищурился.
— Вот тебе говорят, что делать, и ты делаешь. В чем смысл? Служить немцам, что ли?
Видимо, эта формулировка оказалась ему более понятна.
— Нужно добиться этой чести. Никто не допустит тебя служить сразу. Ты должен пройти проверку. Таков порядок. Понимаешь, порядок — основа всего. Существования любого мира. Это вы там у себя живете в грязи и анархии. Порядок. И чтобы быть в системе жизни, стать одним из механизмов, обеспечивающих благоденствие… ты должен пролить свою кровь и свой пот!
Я поймал себя на ощущении дежавю. Такое уже было. И было много раз. Когда, например, с ментом разговариваешь, и он как машина твердит одно и то же. Как заезженная пластинка. Все понимают, что это неправда, глупость, но от маниакального повторения эта глупость стала императивом. И какие бы ты аргументы ни приводил, о чем бы ни упоминал, ты просто не будешь услышан. Абсурд и ересь, повторенные сотни раз, становятся аксиомой. И аксиома эта, в свою очередь, становится чем-то вроде тотема, объектом безусловного соблюдения догм и бездумного поклонения.
Мне ненавистна была та система. Каждый раз, стоя в «стенке» и отстаивая честь своего клуба, свое право крови и цвета кожи, я протестовал. Я делал тот маленький шажочек, что возвышал меня над болотом согласных. И какого хрена… кто решил, что я должен измениться здесь?!
— Ты когда-нибудь сражался за свою свободу и честь? Не своих хозяев, а именно свою?
Лейтенант скривился в полнейшем недоумении. Да, мы говорили о разном. Вот только я понимал эту разницу, а он нет.
— Так что со службой? — Лейтенант попытался вернуть нашу беседу в деловое русло.
— Знаешь, — задумчиво, и вновь не по теме отозвался я, — в моем мире Вермахт сражался до последнего. Даже после девятого немцы рубились будь здоров. Да и потом, тоже… собирались.[76] Красная Армия держалась изо всех сил, когда это требовалось. Никто из них не сдавался, понимаешь?
— Вздор, — отмахнулся от моих рассуждений лейтенант, — коммунисты были побеждены за три месяца! Не пори ерунды!
Побеждены. Тут мне крыть нечем. Так уж сложилось, что я действительно — в составе побежденных. По умолчанию. Но победить — мало.
Когда побежденные готовы к сопротивлению, когда они намерены сражаться до последней капли крови, чем является твоя победа? Простой формальностью, не более того. Вам мало победить.
Вы должны уничтожить сопротивляющихся. Физически истребить их.
— Я не буду служить вам, — слегка качнул я отрицательно головой.
У меня было что сказать от лица побежденных.
Нельсон
— На пол, руки за голову, — привычно прозвучало.
Я исполнил приказание охранника, поднялся с постели, опустился на колени, скрестив ноги и положив руки за голову. Данный ритуал становился для меня обязательным перед каждым приемом пищи. Критически оценив мою позу, охранник открыл дверь и шагнул в камеру. Опустил на кровать поднос с едой. Рядом положил сверток с одеждой.
Не знаю, чем я заслужил подобные меры предосторожности. Вроде бы вел себя достаточно мирно. Однако с определенного момента, а именно со дня объяснения с офицером по поводу «Майн кампф», ритуал моего вставания на колени повторялся перед тем, как охранник заходил в мою камеру.
— Пятнадцать минут на еду и переодевание, — озвучил напарник наемника, оставшийся в коридоре и контролировавший меня посредством нацеленного МР-38.
Я, как уже повелось у нас, оставил сообщение без ответа. Дождался, пока меня покинут, заперев за собой дверь, и вернулся на нары. Переставил поднос с образцовым завтраком средненькой столовой моего родного города себе на колени и принялся за еду.
С памятного разговора по поводу гениального творения немецкой мысли меня никто не посещал. Только исправно носили завтрак, обед и ужин, но никаких книг не предоставляли и в общении отказывали. То, что вы слышали сейчас, по поводу «на колени» и тому подобное, и было единственной формой разговора со мной. Из нового за последние три дня было только упоминание об одежде.
Пережевывая макароны, политые соусом, я скосил глаза на сверток. И решил, что даже разворачивать его не буду. Форма оливкового цвета. Что там еще может быть? Да еще и с какими-нибудь нашивками.
