Инженер Петра Великого (СИ) - Гросов Виктор

Эта мысль дошла не сразу, но когда дошла — засела крепко. Пока я слабак — я никто. Ноль без палочки, червяк, которого можно раздавить и не заметить. Значит, надо становиться сильнее. Любой ценой. Мозги пригодятся потом, когда я смогу хотя бы на ногах твердо стоять и не шарахаться от каждого крика. А сейчас — нужно тело. Крепкое, выносливое тело.

Но как? Где время взять, место найти? В казарме на тебя пялятся десятки глаз, там чихнуть незаметно нельзя. Днем — пашешь до потери пульса, какие уж тут упражнения. Остается только ночь или самое раннее утро, до гудка. И места нужны укромные, куда народ редко суется.

Я начал присматриваться. За бараком был пустырь, заваленный всяким дерьмом — битый кирпич, доски гнилые, бочки старые. Дальше — забор, а за ним то ли лес начинается, то ли овраг какой-то заросший. Еще был задний двор цеха, куда брак и отходы литья сваливали. Ночью там темно и тихо, только крысы шастают.

Решил начать с самого простого. Ночью, когда барак затихал и начинался дружный храп измученных пацанов, я тихонько, как мышь, выскальзывал на улицу. Луна тут светит редко, чаще тучи висят, темень — хоть глаз выколи. Нащупал место поровнее на пустыре и попробовал отжиматься. Зрелище было жалкое, конечно. Руки подгибаются, всё тело трясется, раз пять-шесть отжался — и всё, падаю, дышу как загнанная собака. Мышцы горят огнем, они к такому вообще не привыкли. Но я заставлял себя — снова и снова. Подход, еще подход. Пока силы совсем не кончатся.

Потом — подтягивания. Перекладину нормальную хрен найдешь. Приметил сук толстый на дереве у забора, но лезть туда ночью — стремно, могли с будки караульной заметить, она у ворот стояла. Нашел во дворе цеха балки какие-то, штабелем сложенные. Подтянуться — вообще никак, руки просто не держат. Висел на них, как мешок с дерьмом, пытался хоть на пару сантиметров себя поднять. Бесполезно. Тогда я просто висел, сколько мог, чувствовал, как мышцы спины и плеч тянутся.

Поднятие тяжестей. Этого «добра» тут навалом. Куски бракованных отливок, обломки железа, камни здоровые. Находил то, что мог хотя бы от земли оторвать, и таскал с места на место. Приседал с камнем на плечах, пока ноги дрожать не начинали. Старался делать всё в самых темных углах, вертел башкой постоянно — не видит ли кто.

Что подумают, если увидят? Что Петруха-остолоп с катушек съехал? Или, еще хуже, заподозрят что-то? Зачем это ему? Силу копит? Против кого? Могли мастеру стукануть, а Кузьмич шутить не станет — выпорет так, что неделю пластом лежать будешь. Поэтому — тишина, темнота, максимальная осторожность. Каждый шорох — замираю, прислушиваюсь.

Это была пытка. Тело болело уже не только от работы, но и от этих ночных тренировок. Спать получалось урывками. Но я уперся и продолжал. День за днем, ночь за ночью. Заставлял себя через «не могу», через боль, через дикую усталость. Вспоминал армейскую муштру, вспоминал, как батя говорил: «Главное — система и упорство». Пусть по чуть-чуть, по капле, но надо двигаться. А самое главное, нужно больше есть, чтобы растить мышцы, чтобы организму было откуда брать ресурсы на раскачку тела. Вопрос пропитания нужно было решать.

Прогресс был мизерный, почти незаметный. Может, я отжимался уже не шесть раз, а семь. Может, камень, который неделю назад казался неподъемным, теперь получалось оторвать от земли.

Глава 3

Работа шла своим чередом, а вместе с ней и мои ночные «тренировки». Тело со скрипом, но понемногу набирало силу. Я уже мог без надрыва таскать эти долбаные корзины с углем, да и молот в руках не казался таким уж неподъемным куском железа. Стал замечать, что и спина к вечеру ноет меньше, да и дышать под ударами молота стало полегче. Конечно, до Митьки или даже Васьки мне было как до Китая в известной позе, но я уже не был тем заморышем Петрухой, которого можно было с ног сбить одним плевком. Это давало какую-то микроскопическую уверенность, хотя я всё так же старался не отсвечивать и держался в тени.

Но шила в мешке не утаишь, как говорится. Моя подросшая выносливость и, видимо, что-то во взгляде поменялось — это не осталось незамеченным. Особенно бесило это Митьку. Он привык тут быть первым парнем на деревне (после мастеров, конечно), типа негласного «деда», командовать мелкими, лучший кусок хлеба отбирать, на самую грязную работу посылать. А тут я, вчерашний замухрышка, уже не прогибался под его вопли так рабски, как раньше, да и смотрел иногда прямо, без того дикого страха в глазах. Видно, это его и коробило.

Дело было под вечер, уже после смены. Мы все толкались во дворе завода, ждали ужина — этой вечной баланды из какой-то мути да куска хлеба. Я отошел в сторонку, прислонился к холодной стене, пытался хотя бы пару минут перевести дух. Тут-то меня и накрыл Митька со своей шоблой — еще два таких же баклана, Гришка и Федька, которые вечно вокруг него терлись.

— Ишь ты, Петруха-барин, прохлаждаются! — заявил Митька со своей обычной издевкой, подходя в упор. Несло от него потом и сивухой — видать, уже успел где-то горло промочить после работы. — А ну, дай-ка сюда свой пай хлеба, нам с ребятами подкрепиться надоть. А ты обойдешься, худой, тебе много жрать вредно.

Он протянул свою лапу к моей краюхе, которую я за пазухой держал. Раньше бы я отдал молча, еще и съежился бы весь, как побитая собака. Но сегодня внутри щелкнуло. То ли усталость достала, то ли злость на эту вечную несправедливость, то ли та мизерная сила, которую я накопил за эти недели ночных бдений, сама наружу полезла.

— Отвали, Митька, — сказал я, отводя его руку. — Свое жри.

Митька аж опешил на секунду от такой наглости. Гришка с Федькой тоже удивленно переглянулись.

— Ты чего, окаянный? Вздумал перечить? — зарычал Митька. — Совсем с глузду съехал, щенок? А ну, отдай, по-хорошему!

Он снова на меня полез, теперь уже явно не за хлебом, а с явным намерением «проучить». Я отступил на шаг. Толпа пацанов вокруг нас тут же рассосалась, образуя круг — ждали зрелища, привычного избиения. В глазах у многих было злорадство, у кого-то — пофигизм, и только у единиц — что-то вроде сочувствия. Помощи ждать было неоткуда, это ясно.

— Не тронь меня, — повторил я, вставая в подобие защитной стойки, которую ночами отрабатывал. Получалось коряво, честно говоря.

— Ах ты ж!.. Да я тебя!.. — Митька с ревом кинулся на меня, замахиваясь кулачищем. Он был выше, тяжелее, руки длиннее. Обычная драка — и мне хана. Но я и не собирался драться «по-ихнему».

Когда его кулак летел мне в лицо, я не стал уворачиваться или ставить блок. Резко шагнул вперед, навстречу, одновременно выкидывая свою руку. Но не кулаком. Пальцами. Сложенными так, как на армейской рукопашке учили, точно в цель — в солнечное сплетение. Удар вышел несильный — откуда у меня силища? — зато резкий и точный, прямо в нервный узел.

Митька коротко охнул, согнулся пополам, воздух кончился. Глаза вылезли из орбит от боли и удушья — такого он точно не ждал. Он думал, я буду закрываться, реветь, убегать — но не такого короткого, злого тычка под дых. Пока он так стоял, раком, хватая ртом воздух, я не тормозил. Шаг в сторону — короткий, хлесткий удар ребром ладони по шее, туда, где сонную артерию нащупать можно. Не вырубить, конечно, но чтоб в глазах потемнело и ноги подкосились — хватило.

Митька мешком свалился на землю, хватаясь за живот и мотая головешкой. Гришка и Федька застыли с открытыми ртами. Такого поворота они явно не ожидали. Их крутой вожак, который секунду назад собирался меня в порошок стереть, теперь сидел на земле и подняться не мог. Остальные пацаны тоже притихли, в глазах у них было чистое изумление, а у некоторых — даже какой-то страх.

Я стоял над поверженным Митькой и тяжело дышал. Адреналин по крови гулял, руки чуть подрагивали. Посмотрел на Гришку, потом на Федьку.

— Еще желающие есть? — спросил я.