Сергей Голосовский - Апокриф от соседа
— Но, раби, я как раз и призываю только к добру, я отрицаю божественную суть обрядов: и настоящих и будущих. Не должно быть религиозных обрядов, несоблюдение которых признавалось бы преступлением и подлежало бы наказанию. И вообще, мы отрицаем право людей наказывать друг друга, — в интонации, с которой Ешуа произнес последнюю фразу, звучала нескрываемая гордость.
Старик саркастически рассмеялся.
— А как тогда понять то судилище, которое едва не случилось вчера на площади малого базара, ведь в нем, по-моему, намеревались принять участие двое твоих учеников-апостолов, Ешуа?!
— Ты воистину всеведущ, мой раби Ицхак! — вскричал Юда.
Ешуа возразил с силой:
— Но это была ошибка, недоразумение! Вчера я запретил во веки веков совершать подобное. Поверь, раби Ицхак, такое не повторится.
Старик покачал головой.
— Вот я и говорю, что вы дети неразумные. У тебя есть гарантии, что это не повторится? Есть или нет, Ешуа? А? Так-то! А у меня есть, есть пусть не гарантия, но твердая уверенность в том, что такое будет повторяться еще много, много раз, и свершаться эти чудовищные вещи будут во имя тебя, Ешуа, да, во имя тебя и именем твоим, да. Я слишком хорошо знаю людей, чтобы не понимать этого. И неважно, что лишь к добру призываешь ты людей, Ешуа, совсем неважно. Один великий грек, мудрейший из философов, заметил, что великое коварство содержится в каждом записанном на бумаге слове. Он был стар и мудр, он видел, что люди способны поменять смысл каждого слова на обратный. Поймите же, дети мои, превратить «добро» во «зло» — детская забава для опытного толмача!
Ешуа не сдавался:
— Но ведь я не записываю своих слов, раби Ицхак, а большинство моих учеников вообще не умеют писать. Я хочу только, чтобы те люди, которые сами встретились на своем пути со мной и моими учениками, попытались строить свою жизнь на добре, а их соседи, их дети и внуки уже затем сами…
Раби Ицхак замахал руками, показывая, что больше не в силах слушать.
— Опять младенческий лепет! Кого ты одарил своим словом? Тех пустынников, что невольно ищут сейчас свою погибель, возбуждая толпу «нерукотворным» ликом, — они, что ли, в земном раю? Да они стали изгоями среди своих собратьев. Может, чья-то жизнь после встречи с тобой стала блаженством? А? Но вы не знаете главного, о чем я хочу вам сказать. Беда в другом. Как это ни странно, ни невероятно, но ваши деяния, Ешуа и Юда, получат поддержку тех, кому выгодно использовать вас, да. И я боюсь, что совсем новая религия, а вовсе не ессейский иудаизм Ешуа, захлестнет огромные пространства Римской империи, а может, и всего мира!
Ешуа уже смотрел на старика, как на безумного.
— Ты совсем сбил меня с толку, раби Ицхак; прости, но не издеваешься ли ты надо мной? То ты повергаешь нас в сознание ничтожества наших деяний, то намекаешь на какие-то силы, готовые поддержать нас, в то же время, неким чудовищным образом исказив наши помыслы. Я вообще не понимаю, как может быть распространено наше, по сути, ессейское учение среди язычников? Это же немыслимо! Скажи лучше нам, дают ли всходы посеянные нами зерна, и тогда мы продолжим наш путь; или, быть может, они падают в мертвую землю, и нам лучше отправиться пасти коз и овец?
Раби молчал, тяжелым взглядом уставясь на своих гостей.
— Так что же ты скажешь нам, раби? — еще раз спросил Ешуа.
— Скажу я, — с видимым напряжением промолвил старик, — что брошенные вами зерна, к моему удивлению, прорастают, но прорастают неведомым и потому весьма опасным злаком, да.
— Почему же опасным, мой раби? — не понял Юда.
— Потому что я знаю косарей, которые готовятся пожинать урожай, да. Я знаю, что некто из окружения римского наместника решил поддержать новый слух о сыне Божьем.
— Этим-то волчьим детям я к чему? — усмехнулся Ешуа.
— Среди римлян есть умные и хитрые люди, которые поняли, как легко на костях глупого назаретянина создать религию покорности. Более того, она уже почти создана, нужна только твоя смерть, Ешуа, смерть демонстративная и мучительная.
Неужели ты думаешь, что если бы тебя не готовили к публичной казни, как готовят обычно римляне гладиатора к смертному бою, неужели ты думаешь, что тебе позволили бы спокойно ходить по Иудее и мутить три года народ!? А!? Чего только стоил разгром, учиненный тобой среди торговцев в храме! Если бы не особый резон, тебя с моим племянником и другими твоими апостолами давным-давно уже прикончили бы где-нибудь тихо и незаметно! А нынче, поверьте мне, уже готовится для толпы невероятное и впечатляющее зрелище. Уж больно заманчиво сварить в масле или распять живого Бога, такого еще никто не видел. Пророками, побитыми камнями, нас давно не удивишь, и не только нас! Да!
Ешуа, похоже, окончательно склонился к мнению о безумстве старика.
— Я не могу не верить тебе, раби Ицхак, но все же кажется мне, что слишком мрачным ты представляешь создавшееся положение. Верны ли твои сведения, будто из немыслимой для меня чудовищной корысти и из дьявольского расчета люди, наделенные и без того огромной властью, пытаются одной рукой погубить меня, а другой — бросить мир к моим ногам?
— Да!
— Это и вправду было бы страшно, дядя Ицхак, но я все равно не могу себе представить, чтобы дорога наших последователей стала злой, жестокой…
— А кровавой — не хотите?!
— Не бывать этому никогда! Не допущу! — вскричал Ешуа.
— Поздно! Слишком поздно, да!
— В каком смысле? — на лбу Юды выступил холодный пот.
— Руфь! Ты, по-моему, здесь?! — крикнул старик, зачем-то подняв голову вверх.
— Да, мой господин, прости, мой господин, я заслушалась, я никогда не могу уйти, когда ты говоришь, я очень плохая служанка. — Руфь подбежала и опустилась на колени у ног раби Ицхака. — Ты совсем не наказываешь меня. Это очень мне стыдно. Может быть, я сама наловчусь себя бить, мой господин? Больно я не сумею, но это будет справедливо — девушка не должна слушать даже мудрого раби, пока он сам…
Заткнув пальцами уши, старик с деланной суровостью вскричал: — О, Боже! Остановись! Такая умная девушка, а говоришь такие глупости, да еще так быстро, что я не сразу понимаю, что это глупость, и пытаюсь тебе внимать. Пока в доме чисто, можешь стоять и слушать меня сколько хочешь, такие красивые девушки, как ты, не очень-то часто прислушивались к моим словам даже тогда, когда я был так же молод, как эти юноши, да. Хотя в их годы, впрочем, я был еще глупее их. Извини, Руфь, ты не расскажешь молодым людям о том, что пережила ты, бедная девушка? Может быть, это, наконец, убедит их в моей правоте, заставит поверить старому Ицхаку!
— О, господин мой! — тут же расплакалась девушка. — Молю тебя, расскажи сам, я просто подтвержу твои слова, у меня нет сил говорить об этом самой, ты ведь все знаешь, как и я, мой господин, — рыдания не давали ей говорить.
— Ну, ладно, ладно, успокойся, дочка… все уже позади, правда, да? Хорошо, расскажу я. Помните работорговцев, которых ты, Ешуа, так потряс своим красноречием, что они за одно благословение твое отпустили своих рабов, чернокожих воинов воинственных африканских племен?
— Конечно. Даже я был потрясен, сам уже почти поверил, что друг мой — сын Божий, ибо убедить людей расстаться добровольно со своей собственностью, да еще таких людей — это чудо, воистину чудо.
— Надеюсь, хоть за этот, двухлетней давности, случай мне многое простится — сорок человек получили тогда свободу, — скромно отозвался Ешуа.
— Да, сорок человек получили свободу. Они тоже поняли, что свершилось чудо, и перед ними был сам Бог, Ешуа из Назарета. Они двинулись на юг. Тридцать три были из одного племени, семеро из другого — они стали рабами тех тридцати трех. Двое из этих семи были по дороге убиты и съедены. Кроме того, по дороге было ограблено и захвачено несколько купцов, в том числе бывшие рабы пытались захватить и отца Руфи, но он и старшие братья ее мужественно защищались; их убили, убили и еe мать. Когда бывшие рабы вернулись в свое племя, на каждого из них приходилось по одному собственному рабу и по узлу добра. Четырнадцатилетнюю Руфь преподнесли в подарок вождю-патриарху. Все это — дар великого Бога, полагали они, который для того и родился под небом Иудеи, чтобы нести удачу их племени! И стали гореть в кострах старые деревянные идолы, не способные на такие чудеса, боги, высеченные из камня, были с позором утоплены в реке, и новый великий Бог, ты, Ешуа, стал властвовать над этим племенем. Тебе молились перед охотой и боем с соседним племенем, и с твоим именем на устах бросались на врага, в твою честь закалывали на жертвеннике скот.
А когда в тех местах началась небывалая засуха, главный жрец нового Бога — у тебя уже есть жрецы, Ешуа! — сказал, что на каждую четверть луны должна сжигаться на медленном огне самая красивая девушка из числа рабынь племени. Тогда великий Бог услышит в Иудее ее долгие страшные крики и ниспошлет дождь. Этот способ показался всем настолько простым и надежным, что даже дряхлый вождь согласился, в конце концов, расстаться со своим драгоценным подарком, — раби Ицхак указал на рыдающую у его ног Руфь, — ее, свою соплеменницу, уж наверняка услышал бы Ешуа из Назарета и послал бы воду, много воды, да. За несколько часов до неминуемой, казалось бы, страшной гибели, Руфи удалось бежать, она чудом спаслась, пройдя через тяжкие испытания. На двух невольничьих рынках побывала она, пока случайно не оказалась у меня. Она стала очень родным и дорогим мне человеком, дочерью моей, утешением старости моей, да.
