Борис Толчинский - Боги выбирают сильных
— София…
— Назвался мужчиной — отвечай, не увиливай!
— Да!
— О Марс, мой бог! Я это знала, знала!
— Оставь этот порочный город. Уедем вместе в Киферон. Там чистый воздух, серебряные горы, там я куплю имение, и нас никто не потревожит…
— Я в самом деле это слышу? Еще скажи, вслед за любимым дядиным Горацием Флакком:
«Beatus ille, qui procul negotiis,
Ut prisca gens mortalium,
Paterna rura bobus exercet suis,
Solutus omni fenore…[110]»
Хватает у тебя, однако, дерзости такое предлагать наследнице юстиновского рода! И если ты забыл, кто были твои предки, своих я помню! Proh pudor![111]
— София…
— И что же, все оставить?! Я рисковала жизнью, чтобы оставить все
Корнелию?!!
— Ты рисковала жизнью ради Квиринала — ради меня отказываешься просто сесть в аэросферу!
— Какая чушь! У меня даже нет разрешения на вылет.
— Корнелий даст его тебе.
— Глупец!.. Какой же ты глупец, ревнивый эгоист! Корнелий никогда меня не выпустит с тобой!
— Оставь же наконец Корнелия! Он скоро ничего не будет значить, и ты сама…
— На что, несчастный, намекаешь ты?! По-твоему, мне нужно стать первым министром только для того, чтобы подписать себе разрешение на вылет в Киферополь, к любовнику?! В жизни не слышала большей глупости! О, где тот Марсий, мудрый, чуткий, сильный, которого любила я?
Верни его мне, ты, укравший его облик!
— Он раскрыл глаза, твой бывший Марсий.
— Он ослеп!
— Возможно. Сияние богини ослепило его. Нам, смертным, опасно жить рядом с богиней. Прощай, великая богиня…
— Довольно! Мне надоело это слушать, все эти бессчетные восторги, какая я великая богиня, и умная, и смелая, красивая, само собой… и еще девятьсот девяносто девять превосходных эпитетов! От слишком частого употребления эти комплименты обращаются в оскорбления. Я терплю их, но они мне не нужны. Еще Платон сказал: «Редкое ценно»! Я не богиня, я просто женщина, я знаю, в чем мой долг и где моя любовь. Мой долг — служение державе, моя любовь — ты, Марсий! Останься, я все тебе объясню, и ты поймешь меня.
— С другими упражняйся в красноречии, таких еще немало, счастливых обмануться; с меня довольно твоей лжи!
— Тебя определенно подменили. А я надеялась, из Сиренаики вернется Марсий, который будет мне опорой; я, между прочим, ему хочу отдать пост военного министра.
— Мне?
— Марсию Милиссину. Моему воинственному Марсу, которого я люблю.
— Который проиграл нарбоннскую войну?
— Который ее выиграл и получил за это орден Фортуната.
— Я легат, а военный министр должен быть проэдром или, по меньшей мере, префектом.
— Ты будешь префектом, а затем и проэдром. Не такие чудеса случаются. Медея…
— Я не твоя Медея!
— Ну разумеется! Ты — Марсий! Имя, зовущее на бой!
— Мне нет тридцати.
— И что же? Сам первый министр будет младше тебя. Довольно нам геронтократов. Шестидесятилетних — в воду![112] Власть — молодым и сильным!
— Ты это серьезно?
— Вполне. Мне не придется убеждать Божественного Виктора тебя назначить — он сразу согласится. Ты родовит, талантлив, популярен — какой еще министр нужен? Любовь моя, останься, мы будем править вместе: ты — армией, а я — страной!
— Смешно мне слушать твои речи. Ты говоришь со мной, как будто я страдаю амнезией! Мне ли не знать, кто в самом деле будет править? Когда в Нарбоннии я воевал, ты разве что флажки на картах не передвигала.
Тебе бы орден Фортуната дать, как главному военачальнику!
— Я обещаю, в чисто военные проблемы вмешиваться не буду. Чего еще ты хочешь от меня?
— Пойми ты наконец простую вещь, София: мне больше ничего не нужно от тебя! Это тебе, неугомонной, все время что-то нужно от других.
Вот ты придумала меня назначить… и снова по себе людей считаешь! Ты, что же, полагаешь, я прельщусь и тотчас стану прежним Марсом? Нет, я — не ты, власть для меня не самое святое в жизни! Она меня предупреждала, кто ты есть, я ей не внял… бедная мама! Я уезжаю с ней; пока не вылечится — не вернусь обратно… а может, насовсем останусь в Киферее.
— Прошу тебя, не уезжай! Я, в доказательство моей любви, тебе ребенка принесу…
— Ну все, довольно! Второй раз на эту удочку меня не словишь!
— У тебя нет сердца! Не знаешь ты, что мать переживает, потерявшая ребенка!
— Не потеряла ты ребенка нашего — его ты в жертву принесла в своей игре за власть. Утешься тем, что жертва не напрасной оказалась!
— …
— Ты снова лжешь. Я знаю правду. Ребенка не было. Ты вытравила его, потому что он мешал. Ребенок — средство обуздать меня, не цель твоя. Ты не можешь быть матерью, ты можешь только править! Другие пусть творят детей — ты правь, римлянка![113]
— Безумец, безумец, сам себя не слышишь! И ничего не знаешь!
— Я многое бы мог тебе сказать, богиня, и ты бы поняла, как много знаю я. Мог бы устроить так, чтоб и другие знали. Они бы ужаснулись, какое чудо жаждет править ими. Но я не стану. Не буду тебе мстить. Как ты сама себе мстишь, я не сумею. И никто не сумеет. Оставь меня, и я тебя оставлю. Обоим нам урок.
— Остерегись, злосчастный! Ни разу я, Юстинов дочь, не унижалась перед кем-то, как сегодня. Прошла я сквозь Кавдинское ущелье, тебя я умоляла, привыкшая не умолять, а брать. Тебе бы следовало знать, узколобый самнит: я получаю все, чего хочу, каких бы средств и сил это ни стоило! И горе всякому, кто перейдет дорогу мне! Найду я средства, как угомонить любого!
— Вот и явилась в истинном величии богиня! Ты вся в этом: сперва оливковый венец; не помогло — так значит, кнут! Напрасно ухищряешься.
Я не боюсь тебя, великомощную. Мне, побывавшему под стрелами и под судом, в объятиях смертельных джунглей, и все твоими милостями, перуны не страшны.
— О, ты болен тяжелее, чем я думала, упавший с пьедестала бог, не видишь дальше собственного носа!
— Не делай из меня врага, София. Мать, сестра и дочь — последнее, что у меня осталось. Не трогай их! Ты поняла?
— Я поняла. Не беспокойся, мне достанет воли смириться с тем, что бог, которого любила я, развоплотился в заурядного самца. В одном ты прав, князь Марсий Милиссин: место твое подле меня недолго будет пустовать! Иной найдется, меня достойный и моей любви. А ты прощай — лети в свои серебряные горы. Пожалуй, большего ты не заслуживаешь.
— Прощай, великомощная. Спеши надеть свою корону и завести себе очередную верную игрушку — большего счастья и ты не заслуживаешь!
***
Из Эсквилина София возвратилась в фамильный дворец и стала ждать Корнелия.
Корнелий не приехал — вместо него поздним вечером явился курьер из Пантеона с сообщением, что Святая Курия на экстренном заседании подтвердила запрет подданному Божественного императора, не достигшему тридцати лет, занимать пост первого министра Аморийской империи.
Это был тот самый категорический отказ, который София столь отчаянно стремилась обойти.
Следующим днем она явилась на заседание Сената и увидела своими собственными глазами, насколько велика поддержка сенаторами Корнелия Марцеллина.
После разъяснения Курии ее, Софии Юстины, кандидатуру даже не рассматривали.
Сенаторы искренне возмущались «плебейским бунтом» против предложенной ими, сенаторами, кандидатуры и, как поняла София, готовы были выдвинуть Корнелия вновь.
И выдвинули бы — если бы сам Корнелий явился на это заседание.
Его искали, но не могли найти.
В смущенных чувствах София провела и весь следующий день, пятнадцатого января. Она много раз порывалась разыскать Корнелия, чтобы договориться с ним, но всякий раз усилием воли останавливала себя, повторяя: «Он должен придти ко мне первым!».
Она опять рисковала, то есть оставалась той Софией, которую он боготворил и которой недавно спас жизнь.
Три дня продержав ее в невероятном нервном напряжении, на четвертый он явился к ней сам — ранним утром, когда она, гордая, но обессиленная, спала в объятиях какого-то мужчины, чье имя ни для нас, ни для нее не имеет ни малейшего значения.
***
148-й Год Симплициссимуса (1787), раннее утро 17 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов
— …Я ждала вас, дядя, и я рада вам. Как заметил однажды Еврипид, «поздно ты приходишь, но я хвалю тебя и за это».
— Мне стоило придти лишь для того, чтобы услышать похвалу от единственной на свете женщины, чьи слова всегда больше, чем просто слова.
— Да-да… Я размышляла, куда бы пойти моему несчастному дядюшке? Кто поймет его лучше, чем любимая племянница? Я и вправду очень сочувствую вам, дядя. Все предают вас. Сначала зять, потом шурин, за ним дочь, и наконец, соратники… Кто бы мог подумать, что Кимон Интелик призовет своих крикунов голосовать против вас?! Вы столько сделали для него, для сына, для всей фракции. Вот она, плебейская благодарность! Вам будет урок, дражайший дядюшка: не водитесь с плебеями! Иное дело мы, потомки Фортуната…
