Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

Дасса собирает тарелки и относит их в кухню — помыть, прежде чем уйти на работу.

Анна не предлагает ей помочь. Она еще в пижаме, которую не потрудилась отстирать от пятен пота и следов сигаретного дыма.

Отец потягивает кофе и вопросительно на нее глядит.

— Мне кажется, ты могла бы пойти в контору.

— Не сегодня, — коротко отвечает она.

— А как насчет твоего друга господина Нусбаума? Разве ему в лавке не нужна помощь?

Анна закуривает канадскую сигарету и с посвистом выдыхает дым.

— На что ты намекаешь, Пим?

— Ни на что. Интересуюсь, собираешься ли ты выходить из дома.

— Я занята.

— В самом деле? — скептически замечает он. — Все тюкаешь на пишущей машинке, которую тебе одолжила Мип?

— Она ее мне подарила. Это подарок.

— Отлично. Подарок так подарок. Я вот что хочу сказать… — начинает он, но Анна прерывает его:

— Что ты хочешь сказать, Пим? Почему ты еще не ушел? Чего ты от меня хочешь?

— Ничего, Анна, — уверяет он. — Просто я слышу, как ты полночи стучишь.

— Я работаю, — говорит она. — Извини, если я мешаю тебе спать.

— Речь не обо мне. — Пим хмурится. — Это тебе нужно отдыхать, а ты губишь свое здоровье. А сейчас ты еще заявляешь, что хочешь бросить школу.

— Есть вещи поважнее сна и намного важнее школы. Я хочу издать свой дневник, Пим, — говорит Анна. — И сейчас печатаю черновик. Хочу написать на его основе книгу.

Руки Пима падают на колени, и он тяжело вздыхает.

— Анна, — говорит он, покачав головой, а потом повторяет ее имя, словно в нем одном заключена вся проблема. — Дочка, умоляю, ты должна понять: то, о чем я хочу сказать, рождено желанием добра тебе. Я глубоко сожалею, что не отдавал тебе твой дневник. Это было несправедливо, да и бессмысленно. Я этого не отрицаю. Но, — продолжает он, — сама идея, что ты собираешься опубликовать его, издать книгу… — Пим резко передергивает плечами, показывая, что полагает даже мысль об этом непостижимой. — Действительно, у тебя талант, ты хорошо пишешь, но — мне не хочется оскорблять тебя, Анна, — но… это же дневник юной девушки? Кто издаст такое? Кто захочет это напечатать?

— Кто-нибудь найдется, — возражает она. — Если я приведу его в порядок. И переделаю в настоящее повествование.

— Боюсь, ты только навредишь себе. И будешь ужасно разочарована. Спроси у Вернера Нусбаума, ведь он десятки лет был связан с издательским делом. Спроси, скольким авторам давали от ворот поворот.

— Многим, я не сомневаюсь. Но это не означает, что я не должна пытаться. Кто-нибудь заинтересуется книгой о жизни тех, кто скрывался от немцев в убежище.

— Думаешь, сейчас люди хотят об этом читать?

— Все, о чем я написала, было на самом деле.

— Да, было. Но только подумай, что ты предлагаешь. Я первый признаю, что эта жизнь, которая длилась двадцать пять месяцев, не всегда была окрашена в розовые тона. И все мы не были идеальными. У тебя зоркий глаз, Аннеке, но ты судишь людей слишком строго, а иногда — жестоко.

— Так вот в чем дело! В том, что правда выйдет наружу. Тебя пугает не то, что никто не захочет издать эту книгу, а то, что кто-то ее издаст. И ты явишься в неприглядном виде.

— Не только я, Аннеке. Но я вот что хочу тебя спросить. Если ты так уверена, что евреев до сих пор повсюду преследуют, даже здесь в Нидерландах, тебе действительно хочется выставить на всеобщее обозрение самые сокровенные моменты нашей жизни?

Анна хмурится.

— Подумай о своей матери, — говорит ей Пим. — Представь ее себе такой, какой она описана в этом дневнике. — Он смотрит на дочь с сочувствием. — Ведь там много неприятного и несправедливого. Ты в самом деле хочешь, чтобы мир воспринимал ее такой вздорной, черствой и малоприятной, какой ты ее иногда там представляла?

У Анны нет на это ответа. Пим перекладывает салфетку с колен на стол.

— Я вернул тебе дневник потому, что он носит личный характер, и посчитал это правильным. Но у тебя нет права выставлять на публику боль и страдания всех, кто скрывался в Убежище: многих из них уже нет в живых, и они не могут дать тебе на это согласия. Вот почему я должен проявить твердость. Твой дневник публиковать нельзя!

Анна вскакивает на ноги, словно внутри у нее загорелся огонь.

— Как ты смеешь, Пим? Ты говоришь так, словно мой дневник принадлежал и принадлежит тебе и ты можешь возвращать его мне или не возвращать, издавать или не издавать. Я знаю, ты его боишься! Если дневник будет опубликован, ты больше не сможешь считать себя главным среди тех, кто скрывался вместе с нами.

— Я никогда так не считал!

— Неужели? А кем ты себя считал?

— Это несправедливо! — Лицо Пима порозовело. — Это абсолютно несправедливо. Кто-то ведь доложен был взять на себя роль лидера. Думаешь, ее мог бы взять на себя Герман ван Пеле? Или Фриц Пфеффер? Восемь человек, набитые в одну квартиру, день за днем трущиеся друг о друга. У меня не было иного выбора. Никакого! И не думай, что эта роль мне давалась легко. Полагаешь, мне нравилось быть главным, как ты выразилась? Постоянные перебранки и ссоры. Нескончаемые склоки из-за какой-нибудь глупости. Кто-то должен был играть роль миротворца, и я брал ее на себя. Да, признаюсь в этом преступлении: я взял на себя бремя ответственности, и, поверь мне, это было тяжкое бремя. Но я старался не жаловаться. Старался изо всех сил оставаться беспристрастным и принимать решения в интересах нас всех. Когда засорялся туалет, — Пим хмурится, — кто вылавливал экскременты шестом, если не я? Единственный, кто добровольно брался за эту работу. Когда Мип, Беп или господину Кюглеру до смерти надоедали всеобщие жалобы, кто гасил огонь страстей? Когда ты и господин Пфеффер сцеплялись рогами за место у стола, кто устанавливал между вами мир? Держать крышу над нашим сообществом бывало нелегко. Не говоря уже о том, что я по-прежнему управлял бизнесом, чтобы кормить нас и воспитывать детей — не только моих собственных дочерей, но и Петера тоже. Я старался быть отцом для всех троих. Так что, милая моя дочь, не думай, что сейчас я боюсь того, что ты о нас написала, — нет, не боюсь. И когда я говорю, что твой дневник не увидит свет, я это делаю не ради себя, а ради тех, кто ушел до нас, — и ради тебя тоже.

Видно, что Пим рассержен, его щеки пламенеют, и Анна спасается, бежит в свою комнату. Она слышит, что он зовет ее, но захлопывает за собой дверь.

А там в своих тифозных тряпках ее уже поджидает Марго.

Значит, ты и отца хочешь оттолкнуть от себя? Скоро, кроме меня, у тебя никого не останется.

— Заткнулась бы ты! — Анна бросается на кровать и закуривает, ее руки дрожат от гнева. — Это ты сказала, что я должна выжить. Это ты помнишь? Так вот, я всего-то хочу, чтобы и наша история не умерла.

Грудь Марго сотрясает кашель.

Это действительно всё?

— Не понимаю, о чем ты.

Ах, вот как? Ты жалуешься, что Пим утаивает от тебя правду. Но сама по отношению к нему делаешь то же самое, разве нет?

Анна поворачивается к ней со слезами на глазах.

— Я не хотела этого делать, Марго, — в отчаянии шепчет она. — Я совсем этого не хотела.

Но вокруг никого.

На следующее утро она не отвечает на стук Пима в ее дверь. Притворяется, что не слышит, как он ее зовет, и, дождавшись, когда квартира опустеет, идет в ванную. Вода чуть теплая. Она намыливается мылом, подаренным господином Нусбаумом. В ванне так приятно. Так уютно. Она уходит под воду с головой, чувствует, как вода обволакивает ее со всех сторон. Всего несколько пузырьков кислорода. Вот и всё, что отделяет ее от ангела смерти. Но затем она поднимает голову над поверхностью и хватает ртом воздух.