Андрей Валентинов - Ола
Схватился я за голову – бедная моя голова! Чего же это творится?
– Так… Так вы будете читать, сеньо-ор Гевара?
Еще и хмырь этот! Не иначе из угла выбрался.
– Буду, – вздохнул я. – Убедили!
Скверный почерк – не пробиться,
Как тюремные решетки,
А за ними – смерть и муки,
Чернокнижие и подлость.
Эх, сиятельство Кордова,
Вот где встретиться пришлось нам —
Не у вас, средь мандаринов,
А в Святейшем Трибунале!
Жаль, вы только на бумаге,
Жаль, не ваши пятки жарят,
И не донье Беатрисе
Кипяток вливают в чрево,
Чтоб обгадилась сеньора!
Только что ж это выходит?
Вы мне – враг, Супреме – тоже,
Кто же друг тогда твой, Начо?
Вот уж кого не думал увидеть вскорости, так это фра Луне. Живого, ухмыляющегося.
– Надумал ли, сын мой? Станешь ли каяться? Словно и не было ничего! И горбун тут же, и бумаги на скатерке разложены.
…А у меня перед глазами – тоже бумаги. Те, что прочитать довелось. Жаль, в башке утрясти все не дали – сразу в подвал знакомый притащили. К жерди этой.
– Кайся, сын мой. Кайся! Повергни грехи свои к подножию Церкви нашей!
Не кричит, не скрипит – мурлыкает. Мурлыкает – улыбается.
– А чтобы тебе, Гевара, проще каяться было, покажу я кое-что. Узнаешь ли печать эту?
Подошел я поближе, взглянул. Знакомая печать, верно. Ее Высочества печать. И грамотка на бумаге приметной – при дворе на подобной пишут. Показывал мне падре Хуан хартии такие – и не одну даже.
Подмигнула жердь, языком прицокнула:
– А не прочитать ли тебе, сын мой? «Известно всем, что разбойник морской Игнасио Гевара, прозываемый также Бланко и Астурийцем, гнусные преступления свершил, именно же: разбой морской, властям королевским сопротивление, товаров противозаконный ввоз в Кастилию, равно как в Арагон. Недавно же совершил он гнусное убиение подданной нашей Костансы-цыганки, прозываемой Валенсийка…»
Замолчал фра Луне, на меня покосился. Понял ли, мол, Начо?
А чего же не понять? Вот и чернокосая им сгодилась.
…А ведь подумать ежели – жалко девку все же!
– «Пуще же всего виновен означенный Гевара в измене державной. И вины его эти твердо доведены свидетельствами многими. А посему приговорить означенного Гевару…»
И снова не спешит жердь, на меня смотрит. Угадай, мол, означенный Гевара, к чему?
Сцепил я зубы, усмехнулся. И в самом деле, к чему? Не к церковному же покаянию.
…И не к плахе даже. Четвертованием пахнет.
– «А посему приговорить означенного Гевару к колесованию…»
Не угадал, выходит!
– «…конечности же и голову отсечь, после чего с надписями подобающими на позорище всеобщее выставить. Голову – у ворот Хересских, руку левую – у ворот Трианских…»
Ох, и обидно же мне стало! Не за конечности мои бедные – за фра Луне. Он-то чему радуется? Неужели падре Хуан де Фонсека слабину дал? Или скрыли от сеньора архидьякона, чего я тут наговорил?
– Так что вместе нам, сын мой, страдать придется! Ах, вот оно что!
Не выдержал я – расхохотался. Не ошибся, значит! Покачал головой фра Луне – укоризненно этак:
– Нехорошо, Гевара, ой, нехорошо! Да только за меня Церковь заступится, Трибунал Священный, смекаешь? Клириков за измену не казнят, за ересь только. Ну, отправят меня в монастырь дальний, ну, запрут на год, много – на два, чтоб не разболтал кому по глупости тайны эти. А ты?
Тут мне смеяться и расхотелось. А ведь и вправду! Вот сволочи неприкасаемые!
Но ведь чего интересно? Вчера до смерти перепугался он, фра Луне, а сегодня розой майской цветет. Не иначе успокоил кто!
…Цветет-то он цветет, но только голос подрагивает. Чуток самый – но заметно. Видать, не все так просто. Не простили, видать, пообещали только.
Неужто поверил, жердь глупая?
– А ты, Гевара? Чему радуешься? Час-другой на колесе-и свободен? Э-э, нет, не выпустим мы тебя отсюда! Еретик ты, сын мой, зломерзкий еретик. Так что готовься каяться, Гевара! А не захочешь – поможем…
Отсмеялась жердь – прямо в глаза мне поглядела. Плохо так!
– Не ты, сын мой, меня за собой потащишь – я тебя поволоку. По кочкам да по камешкам!…
Повернулся он к горбуну, а тот уже наготове – бумаженцию держит.
Ох, и тошно мне уже от хартий этих!
– Хулил ты, Гевара, Трибунал Священный, нас, служителей скромных божьих, словами непотребными именовал. Грех это, сын мой! За иудеев да марранов-выкрестов заступался – и это грех. На учителя своего лжесвященника Рикардо Переса не донес…
Сцепил я зубы, отвернулся. Раскопали! Все раскопали, гады! Даже падре Рикардо в могиле его неведомой не забыли.
– А вот и посвежее грехи. Спознался ты, Гевара, с суккубом мерзким, что обличье некой сеньоры принял, и говорил с ним, и общался всяко…
Эх, и взяло тут меня зло! Взяло – к роже этой гнусной кинуло.
– Я общался? Я?! Да она же сама, маркиза де Кордова…
Осекся – понял. Да только поздно – оскалил фра Луне зубы, горбуну кивнул:
– Признался! Пишите, брат, пишите, не отвертится грешник. А ты кайся, Гевара, хуже не станет. Значит, не с одним суккубом знался, а? Я ведь не об ее сиятельстве говорил. Побывал ты со знакомцем твоим, что именует себя Доном Саладо, в замке колдовском, Анкорой называемом. И общался там с душами проклятыми, неупокоенными. После чего вызвал ты способом зломерзким колдовским суккуба, обличье сеньориты Инессы Новерадо принявшего, что в года давние жизни себя лишила…
И снова – будто не со мною это. Будто не мне об Инессе жердь эта вещает.
Кто же разболтал, а? То ли священник лысый, то ли парни в Сааре. Значит, теперь и до идальго моего калечного доберутся!
…Выходит, нет никакого замка? Не отстраивали его родичи старого дона Хорхе, не уезжал сеньор Новерадо из Вальядолида…
Закрыл я глаза. Нет, ерунда, опять ловят. Сперва на словах, теперь – на грехах.
Не верить! Ничему в стенах этих проклятых верить нельзя!
…Но ведь о маркизе де Кордова я, выходит, как поверил? А как не поверить было?
– И вручил оный суккуб тебе, Гевара, амулет сатанинский – платок с узлами, что все грехи смертные воедино связывает… Достаньте!
А фратины в ризах зеленых уже на подхвате. Схватили за плечи, рубаху рванули.
…А я о булавке с камешками синими подумал. Не знают, выходит?
– Вот, святой отец!
Открыл я глаза. На черной скатерти лежит платок…
– Ага!
Переглянулись жердь с горбуном, наклонился фра Луне, пальцем длинным шелк ковырнул.
– А узлы где, Гевара? Узлы, спрашиваю, где?
И уже не радость в его голосе – страх. А мне хоть на миг, но легче стало. Успел!
– Узлы где? Где?! Развязал? Да ты же… Ты!… Дернулась его рука, знамение крестное творя. Отшатнулась жердь, побледнела:
– Сатана… Сатана! Vade retro! Vade retro! Уведите его, уведите!
И снова тьма черная в углу – подступает, ползет. Ближе, ближе… Вот-вот схватит, вот-вот в горло вцепится.
Понял я наконец, отчего не спешат тут, в Супреме, отчего подумать дают. Не та мука, что тебя мучают, а та, что сам себя терзаешь. От страха – к надежде, от надежды – опять к ужасу смертному. Да не просто так, а чтобы с толку сбить, чтобы с копыт сковырнулся. Вроде как в яме по кругу водят, только с каждым разом круг все меньше, яма все глубже…
И ведь вправду – не понять ничего. Могут убить – и не убивают. Пытать хотят, на дыбу вздергивать – и не трогают.
Или потомить решили, муки предсмертной похлебать вволю? А для чего тогда про иудеев читать давали? И про маркиза этого проклятого? Или у них тут левая рука не ведает, чего правая творит?
…Не удержался – снова на тень взглянул. Вроде там же она – а вроде и нет. На палец, на ноготок – но ближе подползла.
Покачал я головой, усмехнулся горько. Как же, не знают руки эти! Все знают, потому как голова имеется. А в голове той задумка созрела. Про меня, про Начо Белого. Потому и пугают, потому и бумаги читать дают. Чтобы доспел, значит.
…Не ошибся я! Ползет тень, близко уже совсем. Вот-вот вынырнет Он, Тот, что к таким, как я, приходит…
И чего же со мною сотворить хотят? И колесования им мало, и пытки. Оговорил чтоб кого? Предал?
Или еще того хуже?
То ли шорох прошуршал, то ли дверь заскрипела…
Загустела тень, сомкнулась,
Ростом выросла, шагнула.
Вздрогнул я, ледышкой замер.
Вон Он, здесь! Пришел за мною!
Постояла тень у двери,
Молча голову склонила,
Повернулась – смотрит вроде,
Тьма сквозь тьму глядит на Бланко
Вновь шагнула, подождала.
(А на сердце – ужас смертный.)
А потом заговорила —
Тихим голосом, спокойным,
Словно льдом по льду скользнула:
«Здравствуй, брат! Устал я нынче,
Да и ты устал, наверно.
Ну так что же? Потолкуем?»
ХОРНАДА XXXV. О том, как Дон Саладо и сеньор лисенсиат в плавание собирались
Заломили руки, вцепились в подбородок, между зубов – клинок холодный.
– Или сам выпье-ешь, Гевара? А то ошибемся – лишку-у плеснем!
Закрыл я глаза, зажмурился. Снова открыл – на рожи их мерзкие взглянул.
