Александр Мазин - Легион против Империи
Лучшие-то лучшие, а всё равно страшно. И им, передовым, (да и вторым тоже) было абсолютно ясно: именно их сейчас и насадят на копья, как поросят — на вертела. Никаких шансов…
Кто первый не выдержал, выяснить не удалось. Может, он погиб. А может как раз он и выжил, потому что был первым. Зато точно известно, когда это произошло. Когда грянул страшный, леденящий внутренности звериный рев варваров.
Легионеры тоже умели кричать. Боевой клич римских легионов внушал страх врагу. Но то был человеческий клич, а тут… Так ревут твари из загробного мира, вырвавшиеся на свободу…
И можно легко понять легионера, который заверещал от ужаса (вопль утонул в диком реве), бросил оружие, распихал своих соратников по кентурии, вырвался наружу и как вспугнутый заяц, помчался в сторону лагеря.
Ну и ладно бы с ним, с этим трусом. Один человек — не потеря. Но он подал пример.
Строй дрогнул. Даже те, что не видели бегства, почувствовали его флюиды. И слабые духом поняли простую животную истину: «Спасайся, кто может!»
И строй потек. Яростные вопли кентурионов, пытавшихся удержать беглецов (пусть тот, кто хоть однажды выстоял против атакующей конницы, назовет их трусами), только усугубили положение, потому что дали понять остальным: «Наши бегут!».
Бешеный боевой клич варваров летел впереди строя. Кони шли тяжким махом, в полную мощь. Сейчас, сейчас опущенные копья вышибут дух, опрокинут ощетинившиеся гастами шеренги, широкие копыта стопчут упавших, и начнется рукопашная, когда неуязвимые для мечей катафрактарии с высоты седел крушат сбившуюся в единую массу пехоту, крушат и давят, давят, пока не прорвут глубокий строй и снова не вырвутся на тактический простор…
Но вышло иначе. Между кавалерией и пехотой оставалось каких-нибудь сорок-пятьдесят метров, когда по строю кентурий прошла волна. Словно кто-то невидимый на десяток секунд опередил катафрактариев и ударил в пехотный строй, вышибая щитоносцев, снося копейщиков…
Очень быстро. Может, пять секунд, может, чуть больше… Но к тому моменту, когда катафрактарии с разбега ударили в строй первой кентурии четвертой когорты, там уже не было ни строя, ни кентурии. Только отдельные храбрецы, тут же стоптанные кавалерией так же легко, как табун стаптывает отдельные колоски на сжатом поле. То же произошло и с двумя другими колоннами. Редкие упрямцы и спины бегущих.
По инерции катафрактарии пронеслись дальше, убивая и просто опрокидывая удирающих легионеров.
Главная колонна, возглавляемая лично Агилмундом, как и положено по плану, устремилась туда, где сверкала на солнце Аквила Четвертого и в окружении личной охраны взирал на побоище военный легат Серапаммон.
Две другие колонны катафрактариев, не встретив серьезного сопротивления, прошли сквозь строй противника, притормозили, сомкнулись, развернулись…
Их еще могли остановить. Атаке подверглись лишь несколько кентурий, меньше десяти процентов от пятитысячного легиона. Но побежали не только те, кого атаковали. Побежали и их соседи. И легкие всадники ауксиларии на флангах тоже дали деру, увидев, как разворачивается к ним (а к кому же еще?) тяжелая конница…
Положение можно было спасти. Еще не подоспела пехота Первого Германского… Можно подтянуть резервы, закрыть бреши… Было достаточно времени — перестроиться и встретить врага. А то и самим атаковать потерявших разбег катафрактариев… Римское войско — лучшее. Дисциплинированное, вышколенное, управляемое…
Только управлять было некому.
Если бы легат Серапаммон отдал командование своему префекту лагеря или примипилу…
Но после фиаско с Сигисбарном Серапаммон потерял к ним доверие. Так что префект лагеря остался в лагере — командовать обозниками, а примипил стоял во главе своей кентурии на левом фланге и мог только догадываться о том, что творится в центре.
Командовал сражением даже не легат Серапаммон, а восемнадцатилетний трибун-латиклавий. Мальчик безусловно симпатичный и очень хорошего рода. Даже — храбрый, поскольку не испугался, увидев, как мчат через поле прямо на него добрых полтысячи катафарактариев. Нет, он не испугался. Потому что даже не понял, что происходит. И что более критично: забыл, какие сигналы должны подавать буккинаторы. Он вообще забыл, как руководят боем, но будучи смелым мальчиком, отдал безусловно смелый приказ:
— Труби: «В атаку! Разом!» — крикнул он буккинатору.
Впереди, в двухстах шагах, там, где стояли когорты легиона, сигнал просто не поняли. Но честно выполнили. Те когорты, которые еще сохранили относительный порядок, двинулись вперед. Правда, врага они не видели, потому что пехота Первого Германского еще не вышла на позиции. Зато приказ поняли те, что был в резерве (седьмая и восьмая когорты) и те, кто был вокруг легата и трибуна-латиклавия. Все, кроме дюжины адъютантов и контуберний первой когорты, задачей которого была охрана легионного Орла.
Катафрактарии Агилмунда разметали бегущих и вынеслись на оперативный простор. Путь им (повинуясь команде) попытались преградить легионеры оказавшейся ближе прочих восьмой когорты… Они бы не остановили катафрактариев и в твердом строю, а уж на бегу… Все, кто не успел увернуться, оказались на земле. Численное превосходство не имело значения. Легионер силен в строю, а строй исчез, едва копья всадников коснулись щитов бегущей пехоты.
Увидев, какая участь постигла восьмую когорту, кентурион-пил седьмой когорты плюнул на команду начальства, остановил своих и занял оборону. Неплохая мысль, потому что к нему тут же присоединились еще сотни три бегущих из четвертой и пятой.
Но общей истории это не изменило. Втоптав в землю личную охрану легата Четвертого Флавиева, парни Агилмунда сделали то, что им было поручено. Аквила Четвертого, золотой орел с распростертыми крыльями, пал наземь, а его место занял другой Орел. Сидящий на голове Быка. Аквила Первого Германского.
Гордо заревели буккины. Битва была окончена.
Согласно законам Рима отныне Четвертый Флавиев легион прекращал быть и подлежал расформированию.
Впрочем, до последнего дело не дошло.
Более того, всё закончилось довольно мирно.
Разбежавшиеся и не разбежавшиеся легионеры Четвертого были собраны вместе (под присмотром парней Первого Германского), и Черепанов торжественно объявил им, что их легат — предатель и негодяй, выступивший против своего императора. В доказательство этих слов префекту лагеря и примипилу было предъявлено предписание о передислокации Первого Германского легиона.
Далее Черепанов сообщил, что не считает ни офицеров, ни рядовых Четвертого преступниками. Что же до предателя Серапоммона, то его следовало бы распять, но учитывая его ранг и статус, предателя всего лишь обезглавят.
Никто не протестовал. Кроме юного трибуна-латиклавия, который был очень мужественно (поскольку не сбежал) взят в плен и лишен не только форменной «одежды», но и личного имущества, но, даже оставшись в одной тунике, по-прежнему гордо задирал гладко ощипанный подбородок.
Поскольку Черепанов был настроен позитивно, то мальчишку не стали наказывать, а уж тем более казнить на пару с легатом (от примипила Четвертого Флавиева Счастливого — вот уж счастье, так счастье — поступило именно такое предложение), а лишь продемонстрировали всё то же письмо принцепса. Латиклавий немного поплакал и смирился.
На этом всё и закончилось. Легионеры Четвертого были оставлены зализывать раны, а Первый Германский двинулся дальше и вскоре воссоединился со своим обозом и охранявшими его Сигисбарном со товарищи.
Да, следует сказать и о казне Четвертого Флавиева Счастливого. У нее была счастливая судьба, потому что она перешла в более достойные руки. Отныне ее хранителем стал Трогус, а хозяином — Первый Германский легион.
Зато Четвертому вернули его Аквилу.
* * *Собственно, это было последнее сражение Первого Германского на римской земле. Далее всё шло гладко. Связи Черепанова (по линии Митры и просто по личным знакомствам) и в Паннонии, и в Мезии были весьма хороши. Даже, если кто-то из легатов и получил тайное указание заплющить легализированных мятежников, то выполнить его не рискнул. Вскоре после того, как Первый Германский прибыл в Нижнюю Мезию, бывший наместник Сирии Геннадий Павел поочередно почтил дружеским визитом все три легиона, расквартированные в провинции: Первый Италийский, Одиннадцатый Клавдиев и Пятый Македонский. В каждом он устраивал веселую пирушку для старших офицеров, с большей частью которых был знаком лично. А с примипилом Первого Италийского даже совершил небольшую экспедицию на ту сторону Данубия, дабы напомнить обнаглевшим роксаланам, как больно кусается римская волчица.
Но ближе к зиме и Черепанов и Коршунов переселились в столицу провинции, в прекрасный дом, предоставленный в их распоряжение наместником Туллием Менофилом, с которым у Черепанова по-прежнему оставались прекрасные отношения. Правда, Коршунову показалось, что наместник малость побаивается его сурового друга.
