Марианна Алферова - Соперник Цезаря
— Где повитуха?
— Ждет в атрии, — сообщила служанка.
Он схватил женины тряпки, гиматий и выбежал из комнаты.
— Обращайся со мной, как со своей служанкой, — велел он повитухе. — Звать меня… Фульвией.
Клодий назвался именем жены — так проще откликаться на чужое имя. Да и мало ли Фульвий среди вольноотпущенниц, что находятся в услужении?
II
— Живая девочка, слабенькая, конечно. Слышишь, Фульвия? — сказала старуха.
Из-за кожаной ширмы его повитуха вынесла крошечного синюшного ребенка. Младенец слабо пискнул, изо рта вывалился комок слизи. Тут же старуха взяла девочку из рук повитухи и стала обмывать.
— Ля-ля-ля… — заголосила малютка и примолкла.
— Как Юлия? — Клодий поставил на пол котел с горячей водой.
— Очень слаба.
Клодий подошел на цыпочках к ширме и глянул. Если бы знал, что его тут же убьют за это, — все равно бы подошел.
Юлия лежала, накрытая белой простыней. Лицо было совершенно неузнаваемое. Серое, измятое, мокрое. Волосы разметаны по подушкам. Подле изголовья по обычаю горела восковая свеча.
Клодий отошел от ширмы. Молоденькая служанка поднесла повитухе воду с вином. Та сделала глоток и передала чашу Клодию.
— Без тебя, — затараторила служанка, восхищенно глядя на повитуху, — наша госпожа ни за что бы не родила. Грек-медик сказал, что можно сделать сечение и вынуть ребенка, но Юлия не выживет при этом. Хозяин отказался и даже обещал прибить грека, если тот еще раз такое предложит. А теперь все хорошо… все хорошо… — повторяла служанка как заведенная.
Вообще, в комнате было слишком много женщин. Слишком душно, слишком дымно, слишком сильно воняло потом и горящим маслом — сразу двадцать светильников чадили в тесном помещении.
Никто не надеялся, что Юлии удастся разродиться. Однако удалось. Ребенок, правда, вышел синюшный — уж очень долго длились роды. Но если боги помогут… Боги должны помочь!
Клодий опустился на скамью. Как только повитуха закончит свои дела, они уйдут. А пока… да, пока… несколько мгновений он побудет рядом…
— Плохо дело, — потянула его за рукав туники старуха — она была здесь главной.
— Что еще? — Он разлепил глаза. Неужели заснул? Ну да, сел и заснул, будто в Тартар провалился. — Утро уже? — В комнате по-прежнему было душно и пахло горящим маслом, да еще почему-то горелым мясом. Кого они жгли?
— Светает.
— Так в чем дело?
— Иди, скажи Помпею, что плацента не вся вышла.
— Что? — Клодий почувствовал, как внутри противно холодеет. — Это плохо?
— Очень. Уж поверь, я сотни родов принимала. Я знаю. Часть оторвалась и осталась внутри. Нужна операция. Иди, скажи Помпею. С ним медик-грек. Медик должен помочь. У него инструменты должны быть.
— Орк! — Клодий стиснул зубы. Старуха стояла над ним, как Немезида с растрепанными седыми волосами. За что? О, боги, да за что же ей такое?…
И в то же время Клодий чуть не расхохотался: он вдруг понял, что посылают именно его — «служанку» чужой повитухи — чтобы ни на кого из своих не навлечь гнев хозяина.
— Где он? — спросил Клодий.
— В саду, в беседке с Феофаном пьет. Помпей велел медика сюда не пускать.
Клодий поднялся. Шарф на голове сбился и сполз на шею. Он наскоро намотал его снова, провел ладонью по щеке. Ну вот, опять щетина. Наверняка мел со щек осыпался, трудно в таком виде принять Клодия за женщину. А впрочем, плевать. Уже на все плевать.
Он вышел в сад. В самом деле светало. Ночь почти не принесла прохлады. В такую жару умирают быстро.
Помпей не спал. Не найдя никого лучше в сотрапезники, он пировал в беседке вместе с медиком-греком и Феофаном из Митилен, для которого Помпей лично добился римского гражданства. Они возлежали в венках из виноградных листьев, как три вакханта. Увидев в проеме фигуру в женском наряде, все приподнялись. Впрочем, Феофан тут же ткнулся лицом в подушки — он был пьянее других.
— Ну, что? — Помпей отер потный лоб. Мягкое, круглое его лицо совершенно не подходило к фигуре атлета-тяжеловеса.
— Девочка. Жива.
— А Юли… я? — Помпей смотрел, не мигая, на вестника, и в глазах, замутненных хмелем, был страх.
— С Юлией неладно… — Помпей вздрогнул. — Нужна операция. — Клодий выразительно глянул на грека и добавил: — Плацента.
— Девочка моя… — Великий не понял, о чем ему говорят. — Моя Психея! — Помпей вдруг размахнулся и швырнул чашу. Серебряный кубок, угодив в колонну беседки, превратился в безобразную лепешку. Брызнуло светлое разбавленное вино.
— А ты можешь? То, о чем он говорит? — Великий повернулся к медику.
— Могу… — тот икнул.
— Тогда иди, — приказал кратко Помпей. И потянулся к кувшину с вином.
«Не пей! — хотел крикнуть Клодий. — Не пей! Никто не знает, что будет… Никто не знает».
Клодий повернулся и пошел назад к дому, грек в просторном хитоне семенил за ним.
— Что такое? Что случилось? Ребенок же родился.
— Плацента не вся вышла.
Грек споткнулся и едва не упал, — в последний миг ухватился за мраморную Нимфу, стоявшую у дорожки. Солнце всходило. Розовые облачка яркими лоскутами лежали на прозрачном небе. Солнце взойдет, облачка растают, жара вновь набросится на истомленную землю. Клодий уже чувствовал ее дыхание, ее грядущий ожог, и дышал часто и тяжело — так сейчас дышала Юлия в своей тесной комнатке за кожаной ширмой.
— Я не смогу! — простонал грек.
— Сможешь!
Грек отступил на шаг и беззвучно зашевелил губами:
— Аполлон-врач, Асклепий и Панакея…
— Иди, — повторил Клодий приказ Помпея. И, ухватив медика за ворот хитона, потащил за собой.
Картина XI. Юлия и Катулл
Я люблю этот сумасшедший Город. Уж не знаю, кто кого свел с ума — я его или он — меня.
Из записок Публия Клодия ПульхраНачало сентября 54 года до н. э
I
Катулл то ли был пьян, то ли не спал всю ночь. Глаза у него были круглые, сумасшедшие, на губах — идиотская ухмылка. Поэт не уходил? Или вернулся? Клодий с трудом вспоминал вчерашний день.
— Мне нужен хороший медик, Красавчик, — заявил поэт.
Только сейчас Клодий заметил, что все еще одет в женскую тунику с длинными рукавами и спит он в перистиле на скамье. Если судить по пятнам солнечного света на противоположной стене, то уже за полдень.
— Мне нужен медик, — повторил Катулл, по-прежнему нелепо улыбаясь. — Пусть вскроет мне вены так, чтобы было не больно. Говорят, ты неплохо разбираешься в ранах, Красавчик. Можешь это сделаешь для меня?
— Ты рехнулся? Что за чушь ты еще придумал?
— Я устал… устал… — Лицо поэта плаксиво скукожилось. — Ты не знаешь, как я устал… Утром просыпаюсь, и мне тошно… — Клодий вспомнил, что сестра его когда-то говорила точно такие же слова. Теперь она в Байях; пишет, что болеет. — Потому что вот здесь, — Катулл ударил себя кулаком под ребра, — вот здесь — противно. Помоги мне… Только чтобы не больно. Я боли боюсь… Устал…
— Прекрати! — отмахнулся Клодий, сполз с ложа, сунул ноги в сокки, зачем-то поднял валявшийся на полу гиматий, отшвырнул, дошел до коридора на кухню и крикнул: — Эй, кто-нибудь, вина с водой, и похолоднее. — Хотя сомневался, что сейчас в римском раскаленном котле может найтись прохладная вода. Старожилы сказывали, никогда не бывало такого зноя. Выборы перенесли не из-за беспорядков или соперничества, а из-за жары. Даже улицы опустели, даже форум. Весной было наводнение, многие усадьбы затопило, водный поток сносил дома. А сейчас Италия задыхается от зноя. О боги, что ж такое? Природа просто сошла с ума.
Клодий вернулся, уселся рядом с Катуллом на ложе.
— Ты стихи пишешь. Рим читает. Все в восторге. Чего тебе еще надо? Неужели это тебя не радует?
— Сейчас нельзя радоваться… — прошептал Катулл. — Наш мир гибнет, все рушится. Нельзя смотреть — все причиняет боль. Нельзя слышать, — он коснулся пальцем уха, — боль входит в мозг. Гений Рима уходит. Мы теряем нашу Лесбию… — Он хотел сказать — «Наш Рим», но оговорился. И сам этого не заметил. — Я кричу от боли. Было время, я думал, что можно остановить падение, сила вернется. Но не вернулась. Лесбия не вернулась… Я не хочу видеть, как Рим умрет. Я хочу умереть раньше.
— Сочини эпиграмму на кого-нибудь.
Катулл судорожно сглотнул:
— Во рту постоянно горечь… — Он провел пальцами по губам, поморщился. — И бок болит… — В глазах его стояли слезы. — Что же это такое? Какая подлость вокруг! Какая подлость! Я видел вчера красивую девочку. Милочка… свежесть цветка. Я остановился и смотрел. Я думал… вот она — красавица. А подойдет какой-нибудь мерзавец, похотливый козел, и гнилой слюной испачкает ее свежие губки. Опять кончились деньги. Я говорю безумно, знаю. Но ведь и ты безумен, бешеный Клодий.
