Виктор Дубровский - Трое в подводной лодке, не считая собаки (СИ)
Все глубоко вздохнули. И что делать, непонятно.
— Ладно, — прокашлялся Костя, — набить бы тебе рожу. Бронза-то хоть осталась? Хотя бы на четыре подшипника? Я имею в виду, фургоны делать грузоподъемные?
— Бронзу всю перевели на подшипники для реконструкции Онуфриевой мельницы. И сурьму тоже, и часть свинца, — Саня вопросительно посмотрел на Гейнца.
То закряхтел:
— Ну, если только перегонный куб переплавить…
Костя подскочил:
— У вас что, и перегонный куб есть? Вы что, самогонку гнали? Нет, никогда! Аппарат что ли сделали? А? Саня, что ж ты молчал?
— А я что? Я ничего… это Гейнц сделал, я тот самогон не пью. Почти. Почти не пью, разве что после бани. Так, чуть-чуть, — он потёр левый глаз, — а то у нас никогда в меру не получается.
— Нет, ребята, аппарат я ломать не дам. Правда, Гейнц? Столько трудов вложено, — Костя понял, кто тут главный двигатель прогресса, — в условиях тотальной антисанитарии без самогона нам никак, а Гейнц?
— Да, — ответил немец, — пива нет, так приходится пить, то что есть. А от сырой воды, говорят, нарушается проистечение желчи в организме.
— Кислотно-щелочной баланс точно нарушается, — заявил Костя.
Увлекательную дискуссию о пользе напитков крепче сорока прервала Стешка, что, дескать, баня готова. Первые пошли Славка с Анной, пока ещё там не шибко жарко было, а парни собирались идти чуть попозже, когда каменка раскочегарится на полную
— Что, Гейнц, в баню-то пойдёшь?
— О, я, я… — ответил шваб, — банья — это как это по-русски? Ешь — потей, работай — мёрзни?
— Не совсем так, но в целом верно. Врастаешь в Россию, это хорошо. Ты давай, тащи шнапс, после баньки, как говорил один хороший человек, «займи, но выпей». А до парилки — ни-ни. Саня, веники есть?
— Есть… Всё есть, и метла, и помело, и голик-веник сто рублей денег.
Наконец баня освободилась, а мужики ломанулись, как стадо коней на водопой. С остервенением парились, выскакивали в клубах пара из баньки и с уханьем валялись в снегу. Первым сдался Гейнц, потом ушёл Саня. Костя пришел через два часа. Молчал, потом что-то промычал и помотал головой.
— Вакханки, блин, — наконец у него появились слова, — менады неукротимые… Кошмар какой-то. Ну что ждем-то? Вы что, без меня начали?
— А то, пока тебя дождёсси, слюной изойдёшь, — ответил Сашка, и поднял бровь на Костю, — только я от тебя таких слов что-то раньше не слышал?
Тот налил себе полстакана и заявил:
— Это мне штрафная. Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим… — и выпил.
Теперь уже Славка с удивлением посмотрел на Костю. Тот самодовольно ухмыльнулся:
— Что, не ожидали? Думали, сапог — кирзовая рожа, в репродукции Рубенса только селёдку заворачивал? Я так и знал, что вы меня недооцениваете. Но я вам не здесь!
Славка смутился, он действительно считал Костю недалёким солдафоном, родившимся, судя по всему, прямо в казарме, там же проведшим детство, отрочество и юность.
— Так откуда дровишки-то? — внезапно оживился Сашка.
— Когда сидишь в… неважно, где сидишь, а у тебя под рукой только «Русская поэзия конца XIX — начала XX века» издательства Московского университета 1979 года, твердый тёмно-зелёный переплёт, не хватает страниц со сто восемнадцатой по двести двадцать четвёртую, так выучишь наизусть не только стишки, но и все выходные данные этой книжки. Зато я теперь специалист по акмеизму. Девушкам очень нравится. Такая, говорят, у вас, Константин Иванович, трепетная и чувствующая натура. Давайте, значицца… наливайте, не тормозите. Знатный самогонище! Кто автор? Ты, Гейнц? Обалдеть, так глубоко в суть русской души никто ещё не проникал… и, главное, баню любит, это вообще…
— И это говорит нам человек с тонкой, чувствующей… У тебя, Костя, случилось словесное недержание?
— Да, от избытка чувств. Давно мы так вот культурно не сидели, культура ведь это наше всё! Наши непреходящие ценности.
— Про непреходящие ценности тебе Панкратиха расскажет. Образно и доходчиво, аж уши заворачиваются.
— Вот я и говорю. Наши непреходящие ценности — это баня, водка и бабы! Ну давайте, вздрогнем, чтоб хер стоял и деньги были!
Примерно в то же время, пока наши герои обсуждали судьбы русской культуры, Мыш, именуемый нынче «барчук», предавался болезненному сплину. Опытный специалист без труда определил бы его недуг, как «синдром Гекльберри Финна», когда у того сбылась его мечта, и он стал неприлично богат. Но если Гек Финн нашёл в себе силы порвать с условностями света, то Мышу это никак не светило. Чёткие и недвусмысленные директивы Константина Ивановича сияли перед его внутренним взором, как «мене, текел, фарес». Так что он молча тосковал по воле вольной, что безмятежно проходила под сенью дубрав и берёзовых рощ, пусть иной раз впроголодь, пусть иной раз в холоде и под дождём — но та жизнь ему казалась настоящей, полной событий и ежедневных открытий.
Первое время он через силу исполнял обязанности юного графа. Носил тупорылые ботинки с пряжками, белые чулки, какие-то смешные панталончики, синий камзольчик и сорочку с кружавчиками. Кудри ему завивал кауфер, одевали и обували его теперь двое лакеев, на завтрак — который, вкупе с обедом, происходил, чёрт побери, по звонку! его приглашали. Однако он быстро уловил все выгоды своего положения, и перестал смущаться от всяких пустяков.
Как в воду дядька Коська глядел, уныло думал он, лениво ковыряя вилкой в каком-то бланманже, мечтая о гречневой каше со шкварками. На кой ляд на него обрушилось Слово Божье, он решительно не понимал. Занудная Псалтирь, Часослов и всякие «аз-буки-веди», и ещё «ижица — кнут к жопе движется». Причем, старый хрен не стеснялся к сиятельнейшей заднице применять розги, после чего Мыш твёрдо решил, что дьячку жить осталось не более полугода. Как только, так сразу. Как только выдастся подходящая возможность.
Если до недавнего времени Мыш считал, что дядька Коська хочет его сжить со свету своими растяжками, растопырками и прочими три-Д, а ещё давал подзатыльники за ошибки в письме, то теперь уверовал, что та учёба было сродни лёгкому отдыху, а уморить его решил учитель грамматики. А есть ещё арифметика, немецкий и английский язык, латынь и греческий, что и вовсе ни в какие ворота. Но он терпел, и твёрдый наказ дядьки Константина «Учиться, учиться и учиться! Настоящим образом!» был ярким маяком в ночи, не позволявшем Мышу упасть в бездны самой черной меланхолии.
Одной отрадой были занятия фехтованием. Дед поставил учителем старого капрала Ефимушку, который ничего внятного не говорил, а только знал две фразы «погань пархатая» и «тебя в коромысло раскудрить», а уж, вошедши в раж, мог плашмя палашом отходить за будь здоров. Но тут Мыш терпел — без боли не бывает настоящего учения. Сам себе удивлялся Степашка, что совсем неуютно чувствовал себя без тех самых, простых упражнений, которыми его нагружал Костя — растяжки, малый разминочный комплекс и двадцать отжиманий, двадцать подтягиваний. Бегать, правда, было негде, но Мыш считал, что это дело времени. Вскоре Ефимушка начал выговаривать новые слова, и малой считал, что это сказывается его благотворное влияние, потому что успехи в фехтовании у него появились достаточно быстро.
Но помимо всего прочего Мышу приходилось наизусть учить родословную Апраксиных, чтоб, не приведи господь, не поставить себя ниже всяких худородных, ибо они родня правящей фамилии… тут дед Фёдор начинал что-то невразумительное бормотать, но Мыш понимал, что есть вещи, которые вслух не говорят. В редкие вечера, когда дома не толпились гости, и никто им не мешал, он должен был слушать воспоминания деда о славных днях его молодости и тому подобный старческий маразм. Однако слушал, а потом, увлечённый картинами совсем иной жизни, забирался с ногами на мягкое кресло, и даже иной раз спрашивал: «А дальше что было, дед?» Дед таял и погружался в рассуждения, как хорошо было до Петра, как терпимо было во время Петра, и как оно паскудно сейчас. Потом спохватывался, выныривал из воспоминаний и грозил Мышу пальцем: «Ты не вздумай где болтать что попало языком!»
Через три недели Мыш сделал фундаментальное открытие — он мог помыкать дедом, как ему заблагорассудится.
— Бу-бу-быр-бу… Быр-бу-бу-бур…
Саня перевернулся на другой бок и застонал. «И что людям не спится? — пробормотал он. — Устраивают всякие собрания» и попытался снова заснуть. Но сон уже ушёл.
— Ты, Онуфрий, главное уже понял, а сам боишься. Боишься это осознать, потому что от таких мыслей прямая дорога сам знаешь куда. Или в леса, или на дыбу.
Он невольно прислушался, это в горничке разговаривали Славка и брат келарь. «Он что, специально приходит, когда я с похмелья?» — спросил сам себя Сашка. Как всегда, они накануне удержаться не смогли и перебрали лишку. Сашка ещё раз прислушался к себе, нет, вроде нормально. Ну, по крайней мере, не смертельно, прогресс с качеством самогона налицо. Надо вставать.
