Андрей Валентинов - Ола
Кивнул я – говорил он уже, Хосе-сапожник, про Гарсию этого. Про него говорил, а вот фамилию не называл – свою.
Хосе Франко – ой, знакомое что-то!
«Слыхали вы уже, добрые севильянцы, что исхищен был ребенок безвинный, родителей всеми почитаемых чадо единственное. А имя ему было Хуан Мартиньес, исхитили же его иудеи тайные, в личинах христианских ходящие: Альфонсо Франко, марран, и сын его Хуан Франко, марран же…»
Даже похолодел я, такое вспомнив. Ведь кто об этих Франко кричал? Сам фра Луне и кричал – на паперти Святого Франциска. А до этого – в Касалье!…
«…И брат его Хосе Франко, марран, и Давид Перехон, марран же. Гостию же святую для дела сего черного похитил злобный выкрест Бенито Гарсия…»
Бенито Гарсия?! Гарсия!!!
Врезал я себя по башке глупой, по башке дырявой. Как же я сразу не сообразил еще там, на площади?
Бенито Гарсия – тот, что гостию святую в мешке прятал да Эрмандаде достался!
«– …А мы, стало быть, монтаньес. С Горы, от Риваро Коррехи… Ну его, маркиза этого! Даже не заплатил. Или мы виноваты, что Бенито Гарсия, дурак старый, попался? Сделали работенку – так плати, не задерживай! А с Гарсией пусть сам разбирается…»
И мешки – длинные такие, узкие. Те, что дуэнья глиняная под деревом в рядок укладывала.
Вот, значит, какие злодеи-выкресты младенца распяли!
Прислонил я лоб к стенке холодной, подождал, пока холодом потянет…
И что делать теперь? В дверь кулаками лупить, фра Луне кликать? Кликать, все как на духу рассказывать?
«Но если ты, сын мой, просто сознаешься в заблуждениях своих, то отнесутся к тебе со снисхождением христианским…»
Чуть не завыл я похуже мандуррии всякой. Всюду клин! Расскажешь – сам в злодеи попадешь (а как иначе? Откуда мне про Гарсию известно?), смолчишь – невинных всеконечно погубишь.
Покосился я на дыру, вздохнул, головой покачал.
Ой, не спеши, Начо!
А не для того ли и придумано все? И селда пустая, и дырка в полу? Ведь рассказывал я падре Хуану Фонсеке про их сиятельств! Не все, конечно, но ведь не один я у него такой – говорливый. Дознался сеньор архидьякон про маркиза – да и решил меня, предателя, к делу пристегнуть.
А может, и не он вовсе? Ведь дон Фонсека Трибуналу не хозяин. Иной тут кто-то распорядился, поважнее да посмекалистей…
А если и не так все это? Выручу я Хосе-сапожника? Ведь не сказал он, что невиновен. Что Гарсия выдал – сказал, а что ребенка этого, Мартиньеса, не резал – не говорил ведь!
…А если меня приплетут, то не одного ведь. И Рохаса, толстячка нашего, не обойдут (ведь кого мы с ним спасать задумали?), и даже Дона Саладо, рыцаря моего калечного!
Или это я все от страха? Может, жизнь Хосе-сапожника от одного моего слова зависит? И его самого, и братьев, и отца?
Прислушался я – тихо. А все одно – вроде как хохочет кто-то.
Крест творю – не помогает,
Еще пуще хохот слышен.
«Pater noster» с губ не сходит,
Словно ниткой рот зашили.
От души смеется Дьявол —
Что ни делай, все погибнешь,
Олой станешь, Всесожженьем,
Дымом в небо воскуришься!
Да не сам – со всеми вместе.
Или думал, глупый Начо,
Что другим подносят чашу,
Что других зазря погубят?
Что Малахи Наказанья
Без тебя нажрутся вволю?
Промолчи – одни погибнут,
Расскажи – сгорят другие.
Потому-то и хохочет,
Веселится Сатана!
ХОРНАДА XXXIII. О том, как довелось мне насвистывать некую старую песню
Вначале даже заснуть боялся. То есть, наверно, и заснул уже, а все казалось – не сплю. Не сплю, потому как – страшно. Будто придет ко мне во сне Тот, Который…
Ох, слышал я такую байку! Еще много лет назад, как только в Севилью попал – ребята с Ареналя рассказали. Будто приходит к тому, кто уже совсем на краешке стоит – Он. То ли с рогами который, то ли просто – душа проклятая. Приходит – и предлагает меняться. Тебе, мол, жизнь да свободу, а мне – судьбу твою. И не душу даже – судьбу. Потому как всякий человек свободен, а Он – проклят, вроде бы в клетку заперт. Вот эту клетку бедолагам всяким и предлагает.
А куда же Ему приходить, как не в эти стены проклятые?
Или уже пришел? Вон, у самой двери тень густая, ночи чернее. Не движется, не колышется – ждет, пока глаза закрою.
И ведь понимаю, что сон это. Бывает такое – с устатку или с волнения сильного. Спишь – а вроде и нет, словно тебя в стекло толстое посадили, в бутыль прозрачную.
А тень не уходит, гуще становится, плотью холодной наливается. И не встать, головы не поднять, рта не раскрыть. Одно хорошо – не по-настоящему это. Пока еще. А вот ежели взаправду засну!
…А может, и не судьбу – прямо душу потребует или даже требовать не станет. Заберет – и с концами!
Успокаивал я себя, повторял, что утром посмеюсь только. Да это утром будет, а пока ночь, и тень уже совсем рядом. И все, что только страшного в мире нашем есть, – там, у порога.
Меня ждет!
Сказать смешно – молиться я принялся. Прямо посреди сна моего стеклянного. И Деве Пречистой, и святым всем, и святому Яго, нашей Кастилии заступнику, – отдельно. Даже святую Клару помянул, хоть и смерть мне от нее приключится. Но ведь все равно – святая! Об одном просил – чтобы сон какой послали, без тени черной. Дона Саладо, идальго моего, увидеть бы дали, с Инессой по улицам севильским погулять…
И – помогло. Не сразу, конечно. Вначале тень еще больше стала, к самому лежаку моему подползла. А потом глядь – и нету проклятой. Ее нет, а дверь открыта – настежь. И не просто открыта. Другая это дверь – повыше да пошире. А я ее и рассматривать не стал – сразу туда бросился. Все одно – сон, так, может, встречу кого напоследок, поговорю…
И ведь встретил! Хоть и не того, кого думал.
– Стоит ли идти вам со мною, сеньор? Белый плащ на нем – на доне Хорхе Новерадо. Белый – с крестом алым. И на мне такой же. И не в тюрьме мы проклятой – в донжоне Анкоры, на лестнице винтовой. Чуть выше – площадка с зубцами, а ниже, по ступеням ежели спуститься, – двор.
…И плащ мне такой уже снился – там же, в замке. Одно непонятно – кто сеньор? Не я же! Или все-таки я?
– Отчего же не идти мне с вами, сеньор Новерадо? – удивляюсь. – Ведь сон это, правда?
Не отвечает рыцарь, хмурится. И понимаю я, что тут, в замке, тоже ночь, и не простая ночь…
– Там – Королевская Измена, сеньор Гевара. Это моя Смерть – не ваша.
А я хоть и сплю – да все помню. Точно – измена. Враги у ворот с письмом предательским, Инесса лобастая наверху ждет…
Ох, недолго ей ждать!
– Так зачем же вам гибнуть, дон Хорхе? – удивляюсь. – Закроем ворота, дадим им всем чертей, маврам поганым, а потом и до короля-иуды доберемся!
А сам, понятно, о лобастой думаю. Ведь не дага – меч у меня при поясе, получше, чем у Дона Саладо был, не дам я ее, сеньориту Инессу, в обиду!
Качает головой рыцарь, вниз спускается по ступеням каменным. И я за ним – ответа жду.
– Все это уже было, сеньор Гевара. Очень, очень много лет назад. Прошлое не изменишь, мертвых не воскресишь. Вы – живы, сеньор, незачем вам споспешествовать мне!
Серьезно так сказал, тяжело. Даже не сразу нашелся я, чего ответить.
…А ступени бегут вниз, много их, но я знаю – все равно кончатся, во двор выведут, к тем самым воротам.
– Да разве я жив, дон Хорхе? – вздыхаю. – В Супреме я, в аду самом. Вот вздернут завтра меня на дыбу… То есть и не завтра уже – сегодня.
Остановился рыцарь, ненадолго, на малый миг всего. Остановился, на меня поглядел.
– Ну и что, сеньор Гевара? Ведь это всего лишь Смерть. Разве мы с вами бессмертны?
Сглотнул я даже от слов таких. Оно верно, конечно…
– Я мог бы обмануть Смерть, сеньор Гевара, не послушаться своего короля – и самому стать изменником. Но тогда в следующий раз мне и вправду стало бы страшно. А сейчас – чего бояться?
Ох, и не понравились мне его слова!
– А сеньорита Инесса? – говорю. – Ей-то зачем было гибнуть? Ведь не просто сгинула она – душу свою бессмертную погубила. Душу, сеньор!
Вновь остановился он, дон Хорхе, головой качнул – медленно так, веско.
– Нет! Не погубила. Разве лучше было ей отдаться в руки врагов веры христианской нашей? Разве не сказал Христос: тот, кто не побоится погубить душу ради Меня, – спасется?
…Неужто и вправду – сказал?
А каменные ступени бегут – вниз, вниз, вниз… Нет, не бегут уже – кончились, двор перед нами, ворота.
Белым жалом вырвался меч из ножен. Улыбнулся дон Хорхе:
– Вам пора, сеньор Гевара! Там впереди – моя Смерть. Она не страшнее вашей. Считайте, что ее уже нет. Душу губят не тогда, когда нарушают древние заповеди. Душу просто губят! Не погубите…
– Постойте, сеньор, погодите! – заспешил я. – Объяснили бы хоть, кто вы? Призрак ли, человек ли живой? И вы, и сеньорита? Ведь, говорят, и замка вашего, Анкоры, нет уже, и вас самих…
Не договорил, потому как плохо получилось. И вновь усмехнулся дон Хорхе:
– Тебе решать, Игнасио. Тебе!
Мне?!
Хотел переспросить (видать, ослышался – или сеньор Новерадо оговорился). Поздно! Только свет факелов перед глазами – неровный, теплый. А после и он пропал.
