Андрей Валентинов - Ола
Фу-ты!
…Одно хорошо – скука кончилась. Так что прошибся я слегка со скукой.
Визжит!
Заткнул я уши, семерых бесов помянул – да и пошел разбираться. К дыре, что на полу.
Оттуда и визг, само собой. Не поросенок, конечно. Мучают – но не его. То ли виуэлу сильничают, то ли псалтерию последние струны обрывают [60].
– Эй ты, перестань надсаживаться!
…Нет, не псалтерий, у того звук другой. И не виуэла – поменьше. Вроде трумшайта, которым мы в тумане сигналы подаем, ежели в море заплутаем.
Но не в такую же рань!
Взвизгнуло – умолкло.
– Хочешь – и тебя надсажу. На иглу сапожную! Ого!
Веселый такой голос, злой. И молодой – моих лет парень, видать.
– А ты лезь сюда, – хмыкнул я. – Разберемся!
А кто – не видать. Насквозь дыра, да перекрытия больно толстые.
…Ой, не случайно тут дырку эту оставили!
Поросенок на самом деле мандуррией оказался. Видел я такую – струны в шесть рядов, двойные. Здорово визжит! А парня Хосе звали. Хосе-сапожник, потому и об игле вспомнил.
…Фамилию не назвал, только имя. И правильно, конечно. Я тоже лишь по имени представился.
– Давно тут?
Оказалось – давно, три месяца уже. Тогда понятно! Чтобы с тоски не околеть в этих стенах, на барабане заиграешь.
И ведь не запрещают! С чего бы это?
– Пытали?
Равнодушно так спросил Хосе-сапожник, словно о погоде. Передернуло меня даже.
Не пытали еще. Ни меня, ни его.
– А защитник у тебя есть? Ты, Начо, защитника проси, обязаны они. А денег нет – бесплатно дадут. Может, и не выручит, зато мозги им всем заморочит, подольше проживешь.
…И на том спасибо!
– А зачем тут жить? – не сдержался я. – У тебя хоть мандуррия есть, не так тошно.
Засмеялся Хосе-сапожник, недобро так.
– А я очной ставки жду. Чтобы свели меня с гадом этим, Бенито Гарсией. Сведут – а я ему иголочкой да в сердце. Вот тогда и помирать можно будет. Не так обидно! Он, сволочь, не только меня сдал. Всех братьев забрали, отца… Брат Хуан пытки не вытерпел – помер.
…И снова – вроде как имена знакомые. Слышал ведь! То ли в Севилье, то ли в дороге где.
– Он ведь, Гарсия, всех с собой потянуть решил, падлюка! Вот я его шилом и оприходую!… А ты, Начо, главное, слабины не давай. Они тут хитрые, прямо ничего не спрашивают, ждут, чтобы ты сам со страху на себя клепать стал.
Ну, это я, положим, и сам понял…
– И врать любят, будто оговорили тебя, будто все им известно. И еще могут – приведут к тебе дружка твоего, заставят гадости про тебя говорить прямо в глаза. А ты озлиться – и на него всякое вешать станешь. Это-то им, гадам, и нужно. Один – просто еретик, а ежели двое – заговор уже, понял? И учти, по правилам их поганым тебя только единожды пытать смогут. Стерпишь, смолчишь – отстанут, ежели выживешь, конечно. Ладно, Начо, бывай пока!
Подождал я, покуда из дыры вновь визг раздался, подумал. На лежак сел – снова мозгой крутить начал…
Неспроста дырка – ясно. И что слушают нас – тоже ясно. Слушают – да ждут, пока не проговорится кто.
Вроде бы – глупо, не детишки мы с Хосе этим, понимаем. А с другой стороны – как сказать! С тоски не только струны мучить начнешь – волком завоешь. Вот и слушать станут – о чем вой пойдет. Неглуп Хосе-сапожник, но все равно – разговорился. А ведь он меня и не знает совсем.
Всю семью у парня взяли – вот ведь сволочи! Хорошо хоть я – сирота круглая.
…А Дон Саладо? А Инесса? А толстячок?
Двинул я себя в челюсть, крепко так. А вдруг искусники здешние мысли читают? Пытать-то один раз позволено, да раз этот всяким бывает!
Воют струны, словно бесы.
Бес-сапожник их терзает,
Беса-Начо злит и мучит.
Ад вокруг, да вот загадка —
Бесам я в аду том сдался?
Чтоб убить, не надо ада,
Значит, жизнь – не смерть – нужна им?
Думал – все. Не все, выходит!
Отплясал – не наплясался,
И опять плясать заставят
По пути на Кемадеро?
Подарил меня Фонсека
Прямо бесову кагалу.
Королевский был лазутчик,
Стал шпионом Сатаны!
ХОРНАДА XXXII. О том, как в гости меня приглашали да за язык ловили
– Заходи, заходи, парень. Гостем будешь, поболтаем, посмеемся!
Вот уж не думал, что в гости позовут. Как потащили коридором, решил, что опять – в подвал к фра Луне. А оказалось – совсем не к нему.
Но тоже – в подвал.
– Недавно, значит, у нас? Вот и славно, поглядишь, повеселишься. Хорошо тут у меня, все, что бывали, очень довольными остались!
Веселый дядька! Ну точно – повар. Толстый, на брюхе вислом – передник кожаный, ручищи – с меня толщиной каждая – волосом густым обросли. Рыжим.
А на башке – ни волоска. Убежали от дядьки.
– Ну, гляди!
А подвальчик немаленький. И светло – факелы трещат, смолой на пол капают.
…Как в том подземелье, куда меня его булькающее сиятельство приглашал.
– Ну как тебе? Чистота, чистота-то какая, цени! Сам каждый день мою-вытираю, чтобы и пылиночки не было. Иначе гости обидеться могут.
Кивнул я, соглашаясь. Чистота – первое дело, особливо на кухне.
…Даже если кухня эта – адова!
А дядька-повар меня уже за руку тащит. Видать, не терпится ему работой похвалиться.
– Значит, так, парень, слушай. Приемов всяких у меня хватает – с полтора десятка будет. А инструменту, понятно, меньше, потому как каждый – по-всякому полезен. Вот, к примеру, дыба…
Подвел он меня поближе, головой покачал, языком прицокнул:
– А хороша, правда? Всего-то и делов – два бревна да третье сверху. А пользы – навалом! Первое дело – виска. Простая – без всего. Можно за руки, можно и за ноги…
Разгорячился, пятнами пошел. Любит свое дело, повар адский!
…Думал я, не сразу до этого дойдет. Зря думал, выходит! С утра и повели – на кухню эту.
– Ну, простая виска – это для детей больше. Для девиц опять же. Вот вчера одну подвесили – любо-дорого! Обгадилась, правда, бедная, да как без этого? Для того и вода у меня, и тряпка. А чтобы не воняло, я соль ароматическую покупаю, из самого Орана привозят!…
Кивнул я, соглашаясь, – сам возил. Обрадовался дядька пониманию моему, вновь заулыбался.
– А с тобой, парень, простая виска и не годится. Крученый ты, вижу. Потому с другого начнем. Ручки назад – и повыше. А к ногам…
Пощупал он мою руку, подумал, губами толстыми пожевал.
– Три арробы для начала хватит – к ногам чтобы. Но ты не думай, это только сперва. Вон, гляди!
Дернул лапищей, словно фокусник уличный. Слетело покрывало с лавки.
– Это плеть-трехвостка, а это – кнут. Кожа какая, видал? Из Памшюны привезли, там у них кожа особая. А это плеть верблюжья. Не пробовал? Ох, хороша! Ну, ничего, скоро узнаешь…
Вздохнул дядька – с сожалением немалым. Не придется, видать, сегодня за плеть взяться. Даже посочувствовал я ему!
– А это – кобылка. Верхом ездить любишь? Вот и покатаешься. Я как раз ремешки новые поставил, свеженькие!
Хлопнула лапища по коже, погладила ремни сыромятные:
– А для кобылки я самую сладость припас. Гляди – жаровня и тазик. Увидел? А вот и горшок! Думаешь, что там? Угадай, парень, попробуй!
А сам улыбается, щурится даже. Загадал загадку, подивил гостя.
– Жир там! Жир бараний – для пяточек твоих. Жиром смазать – а опосля огоньком. Ну, доброе дело! На днях грешник один – ох, упорный, ох, злонамеренный! – а все одно оценил, понравилось. Спрашиваешь, тазик зачем? Так ведь жир на пол капает, к подошвам прилипает. Вот я тазик и подставлю. Чистота – первое дело!
Обнял меня дядька, по спине похлопал – от полноты чувств, видать. Рванулся я из лапищ его рыжих, да куда там!
– Ну, вот! Значит, чего мы с тобой поглядели? Виселку поглядели, кобылку. А вот и душилка, гаррота называется. Ее я, признаться, не очень люблю, потому как гадят сильно. И тазик не помогает. Сердиться грех, конечно, – обгадишься, когда за горло подвешивают! Потому и душилка. Ненадолго подвешивают, на чуток самый, но мысли проясняет, нечего сказать. Потому и братья наши, допросчики, душилку эту ценят.
Повертел меня повар, дал гарротой полюбоваться. Даже петлю на шею накинул – для впечатления полного.
– А это, парень, гордость моя самая. Две недели сколачивал, после неделю еще отлаживал. Трое мне помогали – таких, как ты. Первый сразу помер, бедолага, потому как веревочкой сильно перетянули. Остальные ничего – довольны до сих пор.
И снова – зашумело полотно серое. А под полотном…
– Лесенка-чудесенка называется. Ох, и славная! Гляди: привязываем, руки-ноги затягиваем. Сюда ручку, сюда ножку…
Дернулся я, вырвался все же. Захохотал дядька – до слез.
– Нравится, вижу. И мне нравится, и всем нравится! Отсмеялся, слезы передником промокнул:
– А как растянем тебя на лесенке, то в рот что вставляем? Правильно, воронку. Не бойся, чистая, каждый раз промываю. Не водой – винишком, чтобы во рту приятно было. А в воронку – кипяток. Здесь и греем, вон, очаг в углу. Это для девиц – самая сладость.
Закатил глаза повар, языком по губам провел, вспоминая.
– Иная ножкой топает, глазенками сверкает. Не скажу, мол, не покаюсь, отца-мать не выдам. А ведрышко-другое плеснешь через воронку прямиком в нутро – ух, сразу добреет! Потому и называется – воронка Святой Маргариты. Добрая она была, сеньора Маргарита! Ты, парень, извини, что я все про девиц говорю. Люблю я их, особливо у кого кожа приятная. А для тебя другое найдется, «бостезо» называется. Гляди – вроде кляпа. Здорово придумано! Так – дышишь, а так – совсем наоборот.
