Спасти кавказского пленника (СИ) - "Greko"

Моя грузинка права. Пора заканчивать с войной. Время мира. Во всяком случае, для меня и для Тамары. Как двойной агент я доживал последние дни. Это было очевидно. А с учетом того, что я задумал напоследок — очевидность эта становилась почти стопроцентной. И даже если бы оставалась узенькая щелочка, в которую можно было бы пролезть, сохранив свой шпионский статус — я этого уже не хотел. Я хотел к жене под бочок. Меня переполняла любовь. И я не хотел разбазарить её на дорогах войны. Ибо папа Допуло прав: женщина — лучшее творение Господа нашего и Аллаха не нашего. Вот я и послужу своей женщине.

С этой мыслью я и отключился. Письмо оставалось в руке.

… Утром, как открыл глаза, мне открылось страшное. Письма не было! Все перерыл. Спросил своих телохранителей, не видели ли они что-то подозрительное.

— Нет, Вашбродь! — повинился Сенька. — Спали как убитые. Чихиря перебрали чуток.

Судя по тому, как все судорожно хлебали воду с утра, «чуток» вышел знатным.

— Клинышек, которым я дверь подпер, валяется не там, где должен, — указал один из моих бодигардов на примитивный запор.

— Кто-то к нам залез!

— Хороши вы! Могли бы и прирезать нас как кур! — упрекнул я своих русских. — Приходи-бери нас тепленькими!

Всыпал им для острастки. Хотя, конечно, в первую очередь, следовало винить себя. Если уж хочу, чтобы моя команда работала как часы, так нужно их учить, приучать к порядку. Что с того, что они мои телохранители, если я не заставил их, во-первых, не напиваться уж слишком, а, во-вторых, установить поочередное дежурство ночью⁈ Они расслабились из-за того, что расслабился я. Так что — mea culpa.

«Теперь вот иди, хренов командир летучего отряда, разбирайся», — шипел я на самого себя.

Более всего меня волновало не то, что письмо, попади оно в ненужные руки, вызовет эффект разорвавшейся бомбы и закрутит такую цепочку событий, из которых придется вырываться с нешуточными боями. Хотя, казалось бы, это и должно меня больше всего тревожить. Так нет же. Я был взбешен тем, что письмо моей жены окажется в чужих руках. Было ощущение, которое возникает у всех людей, которых обворовали. Когда проходит первый шок от произошедшего и подсчёта потерь, тебя накрывает волна брезгливости. Уже не потери становятся главными. А то, что кто-то посмел влезть в твой дом, испоганить его. Или на супружеское ложе и потоптался по нему в грязных сапожищах. Так я чувствовал себя сейчас.

«Это единственное, чего не нужно было делать, злодей! Меня прирезать, пристрелить — понимаю. Но ты задел мою жену! Кто бы ты ни был, этого я тебе уже не спущу!»

Я выскочил во двор, вооружившись. Спросил хозяина. Он позвал сына. Горе-убивец клялся, что близко не подходил к кунацкой. Спал в доме.

— Как я мог нарушить закон гостеприимства⁈ — справедливо взывал он к логике.

Я ему поверил. Чувства были настолько обострены, что я вполне мог сейчас заменить полиграф в подвалах ЦРУ.

— Тогда кто? — заорал я.

— Клянусь, — задрожал хозяин, — никто в кунацкую не заходил. Только девушки.

— Какие?

— Ох! — хозяин одновременно просветлел и пригорюнился.

— Что?

— Среди них была невеста урума! — выложил хозяин.

— Где она?

Я заорал так, что сын хозяина тут же сорвался с места. Уже через пять минут он затащил во двор упирающуюся и плачущую девушку. Толкнул к моим ногам.

— Клянусь Богом, — я навис над ней, — спрошу один раз. Соврёшь, снесу голову. Ты взяла письмо?

— Да, — дрожащая девушка по моему виду поняла, что не шучу, угрозу исполню.

— Лука надоумил?

— Да. Он в хижине рабов прятался от вас. Я, когда вернулась к нему, рассказала, что вы читали. Чуть не плакали. Он приказал.

— Письмо, значит, у него?

— Да.

— Когда отдала? Сколько он уже в пути?

— Далеко после полуночи.

Я обернулся к хозяину.

— Куда он мог поехать? — спросил его.

— Вариантов не много. Или выше в горы, или на равнину.

На равнине греку делать нечего. Значит, остаются горы. И дорога в сторону Цемеса, куда увезли Белла.

— По коням! Выдвигаемся, — приказал я. — Лошадей не жалеть. Помчимся во весь опор! Половина остается и отдает нам своих лошадей на подмену.

Уже через минуту мы вылетели со двора.

"Лука! Гаденыш! Сам ни на что не способен! Ни прирезать, ни даже просто украсть письмо. Все — чужими руками. Ох, я тебе их вырву! И какого черта тебе от этого письма⁈'

«Ты дурак? — так бы мне сейчас сказала Тамара. — Письмо же на русском языке, Коста! Такое предъяви любому горцу, и тебя назовут предателем и шпионом!»

«Ах, Тамара, умница моя! Ну, конечно! Ну, Лука Мудрищев… Ну и подлец! Точно помчался к Беллу! Я тебя, сука, урою! Лично прирежу. Кинжал загоню в твоё подлое сердце!»

Такой гонки я еще не знал. Неслись так, что кони стали хрипеть. Белая пена выступала на боках. Пару раз производили смену. От мелькавших деревьев, мимо которых мы пролетали, уже рябило в глазах. Но никто не жаловался. Все поняли, что случилось что-то очень плохое.

Проехали несколько селений. В одном ауле расспросили про одинокого всадника. Есть! Был такой. И мы здорово сократили разрыв. Остался последний рывок. Лишь бы лошади выдержали.

Гандикап, который имел Лука, таял на глазах. Ночью быстро не поедешь. Да и не было у грека сноровки в верховой езде. Ближе к обеду мы его догнали. Как он, мерзавец, ни настегивал своего скакуна, расстояние до него неумолимо сокращалось. Уже можно было рассмотреть выражение ужаса на его лице, когда он оборачивался.

Я выстрелил из «Смуглянки Бесс» наудачу. Попасть не надеялся. И не попал. Но вышло еще лучше. Лука задёргался в седле в момент, когда его лошадь прыгнула через поваленное дерево. Приземлилась неудачно. Лука кубарем слетел с седла. Лежал и стонал, когда мы приблизились. Знатно расшибся мараз. Даже сил у него не нашлось взяться за пистолет. Лишь выдавил из себя жалобно:

— Пощади!

— Где письмо⁈ — зарычал я. — Ты, позор греческого народа, как посмел на меня покуситься⁈

— Я позор⁈ Что ты возомнил о себе⁈ Слушайте! Слушайте все! Коста — русский шпион! Вот доказательство! — он вытащил из-за пазухи листок бумаги и замахал им, как белым флагом.

Сенька осторожно забрал письмо и передал его мне.

— Заткни свой поганый рот! — презрительно выдал он лежащему Георгию.

— Ты правильно догадался, — спокойно ответил я Луке по-гречески. — Я работаю против англичан. И помогаю России. Стране, которая приютила тысячи греков. Стране, отправляющий свои корабли, чтобы пираты не нападали на беззащитные селения в Архипелаге[1]. Той самой России, которая кровью своих солдат заплатила за свободу греческого народа. А тебя волнует лишь золото. Тебе плевать, что англичане заявились на Кавказ, чтобы посеять семена, из которых взойдут кровь, боль и слезы как черкесов, так и русских. Кончайте его, — приказал я своим людям.

— Повесить? — уточнил Сенька.

Горцы на этот раз возмущаться не стали. Лишь затрясли шашками в воздухе в знак одобрения.

Над лесной дорогой пронесся нечеловеческий вой. Лука догадался по нашим лицам о своей участи. Потекли последние минуты его продажной жизни.

Я уже остыл. Лично руки пачкать желания не было. Предложение Сеньки пришлось кстати.

— Самое подходящее для такой мразоты! Я бы еще и табличку на шею нацепил, написав «предатель и вор».

— Я напишу! — предложил Башибузук. — Я у муллы учился. Грамоту разумею.

[1] Корабли Черноморского флота регулярно отправлялись в распоряжение русского консула в Греции для защиты местного населения в Архипелаге.

Глава 24

А где-то в Крыму…

Белл был потрясен. Плакал, как девчонка. Новость о странном конце его слуги-драгомана, образно говоря, вышибла его из седла.

— О, мой верный Лука! — он не скрывал своих слез. — Какая потеря!

Не нужно было ему ни на что намекать. Он сам все домыслил и связал в один клубок. Охлаждение к нему Шамуза, свою изоляцию после дурацкого набега и гибель Луки. Сидел, дрожа в сырой сакле нового хозяина, и рассыпался перед ним мелким бесом. Пытался то и дело отдариться, хотя его возможности таяли на глазах.