Старые недобрые времена 2 (СИ) - Панфилов Василий Сергеевич "Маленький Диванный Тигр"
… на имя Георга Шмидта, из Пруссии.
Накатило отчаяние… а потом какая-то злая бесшабашность!
— Я менял города, — прошептал попаданец, уже и не зная, кто он, — я менял имена…
Хлопья мокрого снега сыплются на влажную мостовую, где-то сразу тая, а где-то образуя неверные, грязно-белые островки, настоящие архипелаги посреди блеклых луж. Дневной свет такой же блёклый, постепенно тающий в наступающих сумерках, ещё позволяет видеть происходящее, но уже включаются уличные фонари.
Редкие прохожие, одинокие среди людей, спешат по домам, не озираясь по сторонам, задрав вороты шинелей повыше и вжав головы в плечи.
Колёса наёмного экипажа стучат по мостовой, меланхолично разбрызгивая грязную воду, а кучер, бородатый белесый финн с блеклыми глазами, так сливается с унылым пейзажем, что кажется не вполне человеком, а этаким северным Хароном, везущим своего пассажира в ледяной ад Хельхейма.
Поёжившись от пришедшего в голову сравнения, Борис Константинович нащупал за пазухой револьвер и прерывисто вздохнул. Не то чтобы оружие здесь, в Гельсинфорсе, ему так уж надо, но рельефная рукоять успокаивает.
У конторы пароходства, с надписями на шведском[i], повозка остановилась, и Северный Харон, вытянув руку, ткнул в нужном направлении, каркнув что-то не то на финском, не то на шведском.
— Спасибо, братец, — с фальшивой любезностью сказал Борис Константинович, расплачиваясь с кучером серебром, обошёл, чертыхнувшись, большую лужу и вошёл наконец в контору пароходства, чувствуя, как бешено колотится сердце.
' — Надо было иной маршрут выбрать,' — в который уже раз подумал он, памятуя о том, что Гельсингфорс, ко всему, это ещё и база Русского Императорского Флота, но…
… время, чёрт бы его побрал!
— Сут-тарь? — вежливо поинтересовался приземистый клерк, не вынимая изо рта трубочки, и от этого хамства потомственного дворянина мало не закоротило. Подумать только — хам, явный мужик, и позволяет себе так…
Впрочем, он сдержался… в который уже раз, памятуя прежде всего не о себе, но о Лёвочке, оставленного в номере отеля. При мыслях о его мальчике, с которым они вынуждены бежать из России по вине беглого раба, чиновник, теперь тоже беглый, тяжело задышал, и, опасно побагровев, не сразу взяв себя в руки.
— Нью-Йорк, — произнёс он…
… и оказалось, что русским клерк владеет из рук вон плохо, а финским, шведским и немецким не владеет уже сам Борис Константинович.
Впрочем, скверного русского и скверного немецкого оказалось достаточно, чтобы понять главное, ну а чуть погодя, после отлучки клерка и томительного ожидания, нашёлся какой-то подшкипер, сносно знающий русский, и дело пошло на лад.
— Пассажирский пароход послезавтра, — уведомил Бориса Константиновича моряк, имя которого, равно как и имя клерка, русский дворянин пропустил мимо ушей, не желая запоминать всякую чухонскую мерзость, — через Ригу и Стокгольм…
— А нельзя ли побыстрее? — дёрнув шеей, осведомился чиновник, сильно потея от переживаний.
Получасом позже, после отлучек и консультаций, оказалось, что есть грузовой пароходофрегат, отправляющийся прямо завтра, и там есть две свободных каюты, одну из которых Борис Константинович, не торгуясь, выкупил сразу же.
— Дела, — зачем-то сказал он, сам себя презирая, но не в силах остановиться, — срочно надо в Нью-Йорке быть. Срочно!
' — Оглядеться, — сумеречно думал он, — в Нью-Йорке сперва годик-другой посидеть, связями обзавестись, а там видно будет! Может, прикупить поместье где-нибудь в Луизиане? Уж я-то развернусь! А потом все они у меня…'
[i] До 1863 года официальный язык Великого Княжества Финляндского — шведский, с 1863 — шведский и финский.
