Воин-Врач V (СИ) - Дмитриев Олег

— Не спешим! — повторил великий князь чуть спокойнее. И легко отступил в сторону, пропустив медленную, на самом излёте добравшуюся, стрелу. Можно было поймать и сломать между пальцев одной рукой, левой. Или сбить отцовым мечом, что сжимала правая. Но эти движения вряд ли различили бы со стен Шлезвига многие. А плясать для сотни остроглазых вражьих лучников было не с руки.

— Русь! Русь! РУ-У-СЬ!!! — грянули на каждой лодье разом.

А с носо́в их раздался свист, вой и хохот демонов, что напустил на враз ошалевший от ужаса город дикий рус-Чародей.

С визгом, заставлявшим зажимать уши даже наших, будто неупокоенные души из Пекла вырвались со стоявших лодий. За ними тянулись дымные хвосты, словно сам Ад пытался остановить их. Безуспешно.

Вой повторился ещё дважды. Каждый раз предваряемый троекратным кличем: «Русь!». Звучавшим дико, страшно, оглушительно. На такой громкости и численности то, что часть голосов звучала со шведским и руянским выговором, услышали, наверное, только мы со Всеславом.

«Кучно легли» — только и проговорил-«промыслил» он.

«Для первого раза годится» — согласился я.

Да, на артналёты и миномётные обстрелы, виденные мной в прошлой будущей жизни, это было не похоже даже близко. Ну, разве только звук чуть напоминал тот пронзительно-ноющий, от которого словно начинали болеть даже те зубы, которых давно не было. Темп тоже был далёк от «человеколюбивого и толерантного» двадцатого века, где в войнах страны гвозди́ли войска друг друга, выпуская залпы в сотни зарядов. Или высыпа́ли их с аэропланов, а после и самолётов. Но здесь и нашего очередного «эрзаца» хватило всем и каждому.

Меня же до мандража, до трясучки аж, порадовало единственное обстоятельство. То, что ни одна из дюжины труб не рванула, не раскидала ни расчёт, ни нос корабля. Об этой возможности Всеслав честно предупредил союзников. Те подумали и решили командам ничего об этом не говорить. Просто велели держаться подальше от хмурых и молчаливых русских нетопырей, что поднялись и принялись устанавливать на передних частях лодий странные штуковины, похожие на стволы деревьев. Только железные.

Опасения были не на пустом месте. На нескольких первых испытаниях толстенные стенки разрывало, разворачивая металл в подобие страшных ромашек. И на месте их установки оставались обугленные дымившиеся ямы, куда можно было телегу загнать. Но уже через месяц Сил со Свеном наловчились отливать стволы так, что брака почти не попадалось. Нам здесь этого «почти» не нужно было совершенно. Но даже не по одному разу «отстрелянные» орудия могли подвести, хоть заряды и отмеривали на чутких веса́х, чертёж которых Фома-златокузнец откопал в записях Лесиной покойной бабки. Там вообще нашлось очень много крайне занимательных вещей. И когда Хару удалось найти и доставить в Полоцк толмача, знавшего язык и письмо далёкой страны Сун, стало ещё интереснее. Гораздо.

Панические крики с берега после третьего залпа почти прекратились. Их заглушали стоны и вой тех бедолаг, что на беду свою успели-таки подбежать к кораблям и причалам Хольстенов слишком близко. Тех же, кто успел взбежать по трапам на борта́, слышно не было. И видно не было. Как и самих трапов, бортов и причалов. Кроме ближнего к востоку. Но и тот догорал, чадя́ так, что это было отчётливо заметно в надвигавшихся сумерках. Чёрный, серый и белый дым, оставшийся от флота и части воинов Шлезвига, стягивало ветерком, от берега к городским стенам. Тогда-то и выступил здешний властитель.

— Кто вы такие, и что вам здесь нужно?

Самая большая лодья, стоявшая посередине нашего строя, чуть повернулась на одном месте. Как это можно было сделать без вёсел, я и представления не имел. Но смотрелось эффектно. Мы, стоя на правом борту, теперь видели крепость лучше. И были хорошо различимы оттуда.

— Я — Всеслав Полоцкий! Этот город теперь мой! — лаконично ответил Хольстену Чародей. И голос его, кажется, заставил замолчать даже раненых и умиравших на берегу.

— Я — Рудольф Хольстен! Эти земли и воды принадлежат мне по праву! Сам Свен Эстридсон, король Дании, своей волей передал их мне за условленную плату! — скрип со стены начинал действовать на нервы. И, кажется, грозил перейти в сорванный хрип с каждым следующим словом. Вот и как с ним, безголосым, потом договариваться?

— Братец Свен проиграл мне этот город в хнефтафл. Я забираю принадлежащее мне! — импровизация, как говорила память Всеслава, была вполне в духе времени и характера датчанина. Который, конечно, был бы сейчас здесь очень кстати лично, чтобы повторить свои слова вслух. Но его не было.

— Я готов купить у тебя мой город, Всеслав! — донеслось со стены уже плохо различимо. Но услышанного вполне хватило для того, чтобы каждый из шведов и многие руяне загудели неодобрительно. Покупать, что мир, что славу, всё ещё считалось зазорным. Наши же стояли, как деревянные, глядя на великого князя в ожидании приказа.

— Слушай своего князя, град Шлезвиг! — грянуло над водой и берегом так, что и на стенах, кажется, вздрогнули.

Берестяные рупоры сладили вчера, Крут ещё потешался над Всеславом, который до последнего не верил, что родные берёзки получится найти в этих краях. Ни он, ни я так далеко на запад ни в одной из жизней не добирались, а стройные белые красавицы в нашем с ним понимании не могли расти нигде, кроме как на Родине. Ну, ошибались, бывает. Зато когда вчера надрали бересты и навертели-наплели рожков-дудочек почти в рост взрослого человека — отлегло.

Нечеловеческий рёв, усиленный раструбами, подавлял, конечно. Но и слышно его, наверное, было аж в Норвегии.

— Желтомордый плохо понимает. Потому говорю вам, всем и каждому. Завтра, как Солнце поднимется высоко, у вас будет выбор. Тот, кто окажется вот здесь, на берегу, босиком — останется в живых. Остальные умрут. По своей ли воле, или по воле и за золото желтомордого — мне плевать. Город окружён. Больше выбора не будет.

Речь, краткая, но исчерпывающая, повторилась на датском, германском и на языке вагров. Они были похожи в этом времени, но мы со Всеславом уговорились: дать понять наибольшему числу людей, как остаться в живых. Да и торопиться нам было некуда.

Больше с нашей стороны не прозвучало в сторону Шлезвига ни единого слова.

Рудольф пробовал что-то хрипеть сверху, но на него показательно не обращали ни малейшего внимания. Он грозился войсками Энгельгарда и самого́ императора, которые уже, якобы, подняты по тревоге и мчат сюда во весь опор. Мы, точно знавшие о том, что из города за три прошедших дня выехало семь человек и вылетело четыре голубя, не реагировали никак. Потому что Гнатовы нетопыри перехватили и людей, и птиц. Ловчие соколы, взятые с собой предусмотрительным воеводой, и Яновы стрелки́ своё дело знали отменно. Ратники, глядя на князей и воевод, тоже не слушали сипение Хольстена. Некоторые сняли брони и сапоги, кинули в воду снасти и уже вскоре начали мирно доставать из воды рыбку. От походных жаровен потянуло съестным духом. На еле различимых в надсадном сипении словах Рудольфа о неизбежных карах, что вот-вот обрушит на головы диких язычников пресветлый Господь, с душераздирающим скрипом развалился, взметнув в тёмное небо тучу ярко-алых искр, последний причал. Больше с берега нам никто ничего не сообщал.

Ночь, чернильно-тёмная, в которой ни звёзды, ни узенький серпик молодого месяца осветить ничего не могли, пять раз разрывалась истошными криками. Несколько раз речь, а точнее вой, были датскими и германскими. Один раз со злобой и яростью донеслись с юго-западной стороны вопли на шведском. Через пару часов подошедшая беззвучно лодка высадила на нашу лодью нетопыря из Ти́товых, который доложил, что при попытке прорыва было уничтожено три лихозуба. Потери с нашей составили почти три десятка человек. Вагры и шведы, не разобрав приказа, кинулись на еле видимые в темноте тени всем скопом, да ещё похватав с костров головни. Врагов издырявили стрелами Яновы, как только стало возможным стрелять без риска для своих. Ещё трое шведов погибли, бросившись выдирать из пастей недобитых лихозубов железные клыки. Хаген, прослушав доклад, орал и ругался так, что на месте рыб в бухте я бы покраснел со стыда.