Лев Прозоров - Я сам себе дружина!
– Зря ты не показал мне его сразу… – сказал он и поднялся с груди сына. И протянул руку – но Сколотник, хоть и чувствовал себя побывавшим под копытами табуна священных коней, встал сам.
После вечернего пира Сколотник не мог уснуть. Он чувствовал себя преданным. Нет, не так – он чувствовал, что предали мечту и надежду его матери – матери, о которой князь не сказал ни слова.
Ночью он встал, взял копьё и пошёл по спящему лагерю к шатру Ольга. Смерти он не боялся. Он уже приготовился к ней. Но тот, кто оскорбил так его мать – должен был умереть.
Ольг спал полуголый, в одних широких штанах – по обычаю не своих северных сородичей, а своих новых побратимов и воинов. Сколотник отвел полу шатра, занёс копьё…
И увидел.
На могучей груди князя, среди золотых и серебряных завитков, в свете звёзд блеснул молот Громовержца. Знак Бога князей и воинов. Бога Правды и Чести. Бога, которому ненавистно было бесчестное, ночное убийство безоружного. Бога, которому служили его отец и его наставник. И Сколотник воткнул копьё в землю, рядом с подстилкой, на которой спал отец, – чтоб, проснувшись, тот понял, кто приходил к нему ночью и зачем. А сам повернулся прочь, чтобы уйти навсегда.
Он успел сделать не больше пяти шагов. Сильные руки сжали его плечи, притиснули к каменной груди. Сильный голос хрипло дохнул в ухо «Сын!». И закричал, как громом ударил: «Сын!! Мой сын!!!»
И радостным рёвом взорвался в ответ казавшийся только что беспробудно спавшим лагерь. И никто не слышал яростного крика Сколотника, он сам себя не слышал, вырываясь из каменной хватки отцовских рук, бессмысленно колотя по твёрдой, как скала, груди Вещего кулаками. А тот снова прижал его к себе и шепнул на ухо: «Отведёшь меня на её могилу?» И Сколотник уронил руки, уткнулся в плечо человеку, которого ждала его мать, которого ждал он – и заплакал.
А на следующий день Ольг Вещий нарёк имя своему сыну, как и хотела того вещунья-Латыгорка. «Нет больше Сколотника! – кричал он. – Нет рабьего сына! Порвал я его, на ногу наступил, за другую дёрнул! Половину бросил в поле серым волкам, другую – в море, чёрным воронам!» И дружина встречала рёвом каждый выкрик вождя. А сына своего нарёк Ольг Вещий в память той земли, где повстречал он его мать-невольницу, земли, приютившей её могилку, восточного отрога Руян-острова – Ясмундом.
Только когда голос Вольгостя замолк, собравшиеся вокруг костра слушатели – а там оказались не одни отроки, но ещё и дружинники, видать, вышедшие узнать, куда подевался побратим, – осторожно перевели дух. Рассказ всё ещё не хотел отпускать их, казалось, что вот сейчас они стояли на земле священного острова рядом с великим князем и его сыном.
– Ну, Верещага… – проговорил негромко Ратьмер, проводя рукою по лбу, так что рысья шапка-прилбица сдвинулась на затылок. – Умеешь же… ещё б пел чуть покраше вороны, которую заживо щиплют, – был бы у Бояна достойный ученик…
Давешний Бачура, сидевший рядом с Вольгостем, подняв голову, вдруг переменился в лице, издал невнятный долгий хрип и затеребил Верещагу за рукав.
– Чего те… – начал Вольгость, поворачиваясь туда, куда смотрел побелевшими от ужаса глазами отрок, и осёкся.
В стороне над самым рвом стоял седоусый Ясмунд и смотрел на них. В свете заката казалось, что единственный глаз его горит, будто уголь.
У сидевших вокруг костра опять перехватило дыхание, но совсем по иной причине.
Ясмунд постоял так ещё пару ударов сердца, потом молча повернулся и зашагал к мосту. Когда седоусый вступил на доски надо рвом, Вольгость со своими слушателями осторожно осмелились выдохнуть.
Верещага лёг ничком и глухо, в землю сказал:
– Парни… вы это… прах потом к нашим в могилу прикопайте, и имя на столбе вырежьте…
– Размечтался, – откликнулся ничуть не менее потрясенным голосом из темноты незнакомый Мечеславу дружинник. – Могилу ему. Он тебя самого – половину чёрным воронам, половину серым волкам.
– Всё, хорош! – решительно сказал Ратьмер, поднимаясь на ноги. – Ворота уже закрывать сейчас будут. Пошли.
– Браты! – отчаянно и всё так же глухо воззвал Верещага, не поднимая головы. – А может, я тут переночую, а?
Бессердечный Ратьмер похлопал его по спине.
– Чему быть, того не миновать. Я с вятичем на твоей могилке выпью. Вставай.
Вольгость поднялся, однако, входя в ворота, имел вид человека, идущего на собственное погребение.
Глава ХХ
Новгород-Северский[29]
Однако Ясмунда они в тот вечер больше не увидели, а на следующее утро (Вольгость, долго уверявший всех, что теперь ни за что не заснёт, захрапел едва ли не первым) седоусый вёл себя как ни в чём не бывало.
Ну то есть держался с дружинниками и отроками не жёстче и не презрительней обычного.
Выступили в путь по росе – едва успев ополоснуться у крепостного колодца да вознести хвалу молодому солнцу. На сей раз большая часть дружины поместилась на деревянных насадах, вроде того, в котором ушли за Троянову Тропу восемь воинов и две их подруги. Коней налегке гнали берегом отроки – с Вольгостем Верещагой и Мечеславом Дружиной в придачу – и те селяне из освобождённых невольников, что не стали оставаться в порубежном Курске.
А остались там все, кто рвался драться с хазарами в ночном побоище на Рясском поле. Рыжеголовый верзила Дудора, усатый перевозчик Макуха и все прочие. Расставаться с ними Мечеславу Дружине было грустно – он сам удивился, когда понял это. Словно они были его отроками, что ли…
Ну дурость же! Вот сказать… хоть Ратьмеру тому же (про Ясмунда после вчерашнего даже думать было страшновато – и сам-то навевавший жуть одноглазый оказался ещё и сыном человека, которого в роду Мечеслава чтили мало не вровень с Богами!) – ведь посмеётся. Из-за «потных» печалиться да ещё с отроками, с сыновьями воинов, получается, их равнять…
И всё-таки…
Остававшиеся обнимались с уезжавшими, обмениваясь обещаниями с первым же странником переслать радостные вести в края, откуда тех и других угнали коганые. Обнимались бы дольше, но уставший разглядывать черепа над курским частоколом Ясмунд перевёл взгляд единственного глаза на селян – и прощание быстро закончилось.
Оставшиеся с дружиной бывшие невольники держались робко, да и Мечеслава с ними вести беседы не тянуло, даже имена их узнавать.
Через день пути пришли в город Ольгов. На вид он мало отличался от Курска – разве что хат вокруг было побольше, а черепов над частоколом поменьше. На середине следующего дня шедшим берегом пришлось переправляться через впадавшую справа в Семь речку. К концу прибыли в новый городок – Рыльск. Здесь и в воинах были не русины, а северяне, но приветствовали русинов на их обычай – вскинутой рукою.
Мечеславу, сыну вождя Ижеслава, казалось, будто он заснул и видит долгий добрый сон, от которого не хочется просыпаться. Или заживо въехал в сказку. Вот они – «страны рады, грады веселы», про которые пел, славя победы Сына Сокола, седобородый Доуло. Тут городцы стояли на виду у всего белого света, на высоких берегах рек. Тут сёла, веси, вески, доверчиво выходили к тем же берегам. Тут колосились широкие нивы. Тут встречные – даже женщины, даже дети! – завидев издали лодки с вооружёнными и конников на берегу, не бежали прятаться в лес, а спокойно шли навстречу и, только поравнявшись, уходили с дороги на обочину, кланяясь конным, иной раз поднося угощение – ягоды из большой корзины, краюхи хлеба с ломтём сала из лыкового пестеря. Перекидывались шутками с Верещагой, с ехавшими позади селянами из вызволенных невольников.
Поближе к околицам паслись гуси, козы, свиньи. Подальше – коровы, кони, овцы. И часто рядом со стадом сидел мальчишка с кнутом и дудкой, приветствовавший проезжавших не поклоном даже – кивком, чтоб не прерывать игры.
Разве так бывает?
Но так – было. Меньше чем в полумесяце пути от хоронящихся в дебрях и болотах городцов вятичей. От жмущихся к этим лесам и болотам сёл – пригоршень вжимающихся в траву землянок. От городов, где девушки одеваются в мальчишек, чтоб спастись от жадных глаз кагановых наёмников, где мытари требуют отдавать сестёр в уплату долга. От кольев, на которых умирают бунтовщики. От несущего тяжкую ношу Ратки – последнего мужчины в вырубленном роду. От торга, на котором торгуют людьми. От пятипалой лапы, впившейся в лицо искалеченному чуру над лежащими у осевшей стены детскими косточками.
От разорённого села, где жила Бажера.
Когда у стены Рыльска седоусый Ясмунд, по своему обыкновению, снова принялся гонять дружинников – на сей раз обучая биться в поединках, а не в строю, озверевший от изъевших душу мыслей Мечеслав Дружина сам вызвался встать против Вольгостя Верещаги. Гнев плохой помощник в поединке – очень быстро Вольгость поймал его клинок на ловкий приём, так что харалужный меч вылетел из руки и тяжело плюхнулся в траву. Успел поглядеть в лицо другу – и увидеть, что отшвырнувший щит вятич с горящими яростью глазами прыгает на него, метя руками в горло.
