Этот большой мир. Тайна пятой планеты (СИ) - Батыршин Борис Борисович

— А д’Иври с Ветровым?..

— С Димой всё в порядке. В момент детонации он был на борту «буханки» и не пострадал.

— У вас на борту? Но почему?..

— Шарль его катапультировал… принудительно. Мы подобрали.

— А сам он остался на «Скиф-Алефе»?

— Да. Догнал торпеду и зацепил манипуляторами. Мы пытались с ним связаться, и сейчас пытаемся, но ответа нет. На радаре… Юрка скосил взгляд на экран, потом на ящик регистратора. — На радаре тоже пусто. Приборы зафиксировали сильный всплеск рентгеновского излучения. Это всё.

…Действительно — всё, говорить больше не о чем…

— Что с нашей торпедой? Вы её видите?

Я отобрал у Юрки к микрофон, одновременно пытаясь разобрать что-то на экране радаре. Что бы не случилось, пора брать себя в руки — капитан я, в конце концов, или тряпка?

— Борис Валентиныч, это Монахов. Докладываю: торпеду ясно вижу. Идёт заданным курсом, отклонение в пределах… да, в пределах допустимого. До контакта минута сорок семь.

— А «Фубуки»?

— Японцы в створе тахионного зеркала, на высоте примерно шестисот километров. Включили маневровые, разворачиваются.

— Пытаются выйти из створа?

Вместо меня ответил Леднёв — конечно, Валера на мостике, где ж ещё ему быть?

— Нет, они повернули к нашей торпеде, наращивают ускорение.

— Поздно. — в голосе Волынова мелькнуло удовлетворение. Теперь ни до неё никак не дотянутся. Середа, передавайте на всех частотах: «Заря» — планетолёту «Фубуки». Ваш курс ведёт к опасности!' А вы, Монахов, уносите оттуда ноги и поскорее!

Я посмотрел на радар. Рядом с отметкой «Фубуки» лихорадочно мелькали цифры — вектор, скорость, ускорение.

— Борис Валентиныч, японцы не успеют выйти из створа «обруча». Если торпеда сработает, их захлестнёт энергетическим выбросом! Может, отменить подрыв?

Пауза длилась невыносимо долго — между двумя ударами сердца, набатом отозвавшимся в мозгу.

— Никаких отмен. Мы их предупредили, теперь пусть пеняют на себя. А вы разворачивайтесь — и прочь оттуда, на полной тяге!

— Погодите, Борис Валентиныч! — голос Леднёва едва не срывался на крик. — У «буханки» датчики направлены вперёд по курсу. Если они сейчас развернутся, мы не получим показания в момент выброса, а это очень, очень важно!

— Монахов, всё слышали? — отозвался Волынов. — Готовы задержаться для сбора данных?

Я посмотрел на Кащея. Юрка отвернулся, делая вид, что его эти разговоры не касаются.

— Готовы, товарищ капитан. Если это нужно, разумеется.

— Нужно, Лёшка, очень нужно! — крик астрофизика отразился от стен тесной кабины «буханки». Неужели вырвал микрофон у Волынова?

— Леднёв, к порядку! — рявкнул капитан. — Монахов, время до контакта? —

— Сорок три секунды.

Оставайтесь на месте. Примите меры предосторожности… какие нужно.

— Принято! — отозвался я.

Волынов и Леднёв умолкли. В динамиках слышно было тяжёлое, прерывистое дыхание, и я представил, как Валера вцепился побелевшими пальцами в спинку пилотского ложемента, как ползут капли пота по лбу капитана, как схватилась ладонями за лицо замершая в проёме входного люка Юлька — она ведь наверняка там…

— Двадцать секунд до контакта. — заговорил Кащей. — Девятнадцать… восемнадцать… семнадцать…

Точка торпеды на экране почти слилась с плоскостью тахионного зеркала. Сверху к ней огромной жирной мухой ползла радарная отметка «Фубуки». Зачем? Неужели Гарнье не может смириться, что опоздал, что не в состоянии что-либо сделать? И вообще — зачем он затеял всё это? Неужели только из- за своего раздутого сверх разумных пределов самолюбия?

— Девять… восемь… семь… — продолжал отсчитывать Юрка. — Ребята, берегите глаза.

Я поспешно отвернулся, зажмурился изо всех сил и прикрыл лицо руками. И всё равно — вспышка была такой силы, что неистовый поток света пронизал, как лучшее оптическое стекло, металлический корпус буханки, мои ладони в перчатках «Кондора», залил всё вокруг ослепительно-голубым, от которого вот-вот лопнут глазные яблоки, и вскипит мозг.

Сияние, затопившее мироздание, угасло. Я медленно досчитал до двадцати пяти и оторвал руки от лица. В динамике выло и верещало — эфирный след энергетического выброса, ясно…

— Монахов, Кащеев вы как, целы? — проклюнулся сквозь эту неразбериху голос капитана. — Повреждений нет?

— Всё в порядке, Борис Валентиныч! — жизнерадостно отозвался Кащей. — Помехи только сильные, и на радаре сплошь молоко…

Я его не слушал. Леднёв на мостике «Зари» снова дорвался до микрофона и кричал, требуя сделать что-то с датчиками, Волынов пытался его урезонить, Юрка вяло отбрёхивался, ссылаясь то на помехи, то на сбой аппаратуры, а я не мог оторвать взгляда от «обруча». С расстояния в триста километров он занимал почти всё поле зрения, и хорошо было видно, как гаснет в его плоскости тахионное зеркало — медленно, постепенно, теряя яркость от центра к краям. Вот от огромной зеркально лиловой мембраны остался узкий, стремительно тускнеющий поясок, вот он сжался до нити — и погас. А на его месте загорались, словно прорываясь сквозь бархатную черноту звёзды — такие мирные, безмолвные… далёкие.

Я щёлкнул тумблером передатчика.

— «Гнездо», это «Птичка Первая» Операция успешно завершена. Задание Земли выполнено, «обруч» погас. Мы возвращаемся, «Заря»!

X

Из записок

Алексея Монахова

«…Мне и раньше случалось просыпаться после ударной дозы успокоительных, и могу вас заверить — ощущения самые мерзкие, особенно когда вкалывали их несколько раз подряд, не выводя предварительно из лекарственного сна. Именно так медики поступили со мной — и, наверное, правильно сделали. Юлька и Кащей рассказывали, что когда меня извлекли из 'буханки» и притащили в медотсек, я вообще не воспринимал окружающее. Не отвечал, когда ко мне обращались, не реагировал, если кто-то тряс меня за руку, вообще не шевелился — только смотрел в потолок перед собой немигающими глазами. Медики после первого же осмотра констатировали кататоническое состояние на почве сильнейшего нервного срыва, и вкололи мне лошадиную дозу какой-то гадости, а пятнадцать часов спустя повторили ещё раз, и ещё. Когда я пришёл, наконец, в себя, на корабельном календаре сменились уже двое суток; меня осмотрели, сделали ещё полдюжины уколов и, уступив слёзным мольбам, позволили перебраться из медотсека в свою каюту, приходить в себя, восстанавливаться, отъедаться — двое суток меня кормили внутривенно, через катетер, и на аппетит я не жаловался. Оля Молодых в нарушение корабельных правил, настрого запрещающих принимать пищу в каютах, таскала мне куриный бульон, сладкий молочный суп и тосты. Я сметал всё подчистую, мечтая о мясе, жареной картошке и свежесваренном кофе — тщетно, в вопросах диеты что Оля, что Юлька, что присматривавшая за мной главврач «Зари» Елена Олеговна Гостилина были неумолимы. Как и в вопросах предписанного покоя: строжайший постельный режим, упомянутые уже супчики, полстакана красного вина перед сном на предмет подкрепления сил — терпите, товарищ космодесантник, восстанавливайте силы, вы ещё нужны родной планете!

Зато перекрыть доступ визитёрам мои церберы не смогли — хотя и пытались. Елена Олеговна заявила, что больной нуждается в покое, а, следовательно — никаких гостей, никаких новостей, никаких рассказов! На это я ответил, что без свежей информации о том, что творится за стенами каюты, изведусь, и никакое лечение не поможет. Пришлось ей уступить, взяв с Юльки слово, что визиты не будут длиться дольше пяти минут. В результате за первые же пару часов мою каюту навестили все до единого бывшие «юниоры», и каждый поспешил вывалить на меня ворох новостей. В итоге я сам почувствовал утомление (всё же, двое суток медикаментозного сна — это вам не жук чихнул) — и потребовал больше никого не впускать, пусть хоть с тараном приходят, и провалился в сон, на этот раз без уколов. А когда проснулся (календарь отсчитывал уже четвёртые сутки после нашего возвращения) попросил Юльку вытащить из рундука ноутбук.