Борис Толчинский - Боги выбирают сильных
— Мы это знаем! — выкрикнули из толпы. — По делу говори, или кончай!
— Вы это знаете, — кивнула София, — но вы не знаете, что было дальше! А дальше мои враги устроили покушение на благородную Кримхильду! Вы помните Кримхильду, люди?
— Помним, помним… — пронеслось по толпе.
— Вот! — торжествующе возгласила София, как будто слово «помним» подтверждало ее правоту. — Вы помните Кримхильду! Эту красивую, честную, святую женщину! Законную герцогиню, которую благословил Божественный Виктор! Верную нам Кримхильду! Мою подругу Кримхильду! Они хотели убить ее! Убить — и посадить на трон злодея Варга! Изменника и кровопийцу! Вот зачем они помогли ему бежать! А бедная Кримхильда может остаться инвалидом до конца жизни!
Толпа зашумела, но в этом нестройном гуле София различила сочувствие «бедной Кримхильде» и гнев по адресу «злодея Варга».
Воодушевленная, она продолжала:
— Но и это не все, граждане! Каждый из вас знает, что в это время я руководила политикой в колониях Империи. И я сделала многое, чтобы даже без Кримхильды затвердить в Нарбоннии надежный мир. Но эти люди жаждали войны! — резко вскрикнула она, пронзая рукою воздух. — Они, как я уже сказала, помогли злодею бежать из заключения и скрыться.
Они же укрывали негодяя от справедливого возмездия. Они хотели снова воевать! Вернее, они хотели бросить в топку злой войны ваших сынов, мужей, отцов — а сами вдохновители отсиживались бы по своим домам!..
Андрею было не по себе. Он слушал, что вещала его сторонникам София, и ему казалось, что слышит он эхо своих слов — извращенное до абсурда эхо… его собственные речи отражались Софией, как в кривом зеркале. Предупреждения Корнелия вновь вспоминались ему: «У тебя черные волосы — она убедит всех, что твои волосы белые. А если будешь выступать, она заявит, ты их перекрасил сам! Никогда не дискутируй с ней на людях!». Как политик и оратор, Андрей умел пускать пыль в глаза невежам, не только умел, но и любил это делать, — однако то, как это делала София, вызывало у него изумление и ужас; его представления о границах политического вероломства рушились на глазах! С пылом и жаром, с убежденностью истинно верующей она приписывала «им» собственные, как точно знал Андрей, грехи. И он уже не сомневался, кем окажутся пресловутые «они», когда София добьется своего и возбудит против «них» нестойкую толпу…
И Андрей не знал, как ее остановить.
А она вещала:
— Вы спросите меня: зачем им вызывать войну? Зачем губить невинных? И я в ответ спрошу вас, добропорядочные граждане: зачем вас обирают богачи? Зачем торговцы назначают за товар большую цену? Зачем у вас воруют?
— Ясное дело, — выкрикнули из толпы, — да ради денег толстосум родную мать продаст!
— И я о том вам говорю! Ради денег у вас воруют и ради них же, ради тысяч империалов, магнаты готовы послать на гибель ваших сыновей, мужей, отцов!
— Позор, позор!.. — пронеслось по рядам.
— Но толстосум коварен и хитер, — продолжала София. — Он знает, что вы не любите его, и потому предпочитает действовать из-за спин других. Он ценами вас грабит, но денег не жалеет на своих избранников! На вот таких, как этот плут! — воскликнула она, протянутой рукой указывая на Интелика.
Толпа взорвалась, и в шуме невозможно было ничего разобрать.
— Это все ложь, обман! — вскричал Андрей, забыв о том, что оправданиям на митинге не место. — На самом деле…
— Ты лучше нам скажи, избранник, сколько империалов истратил ты на выборы свои, и кто тебе их дал?! — потребовала София, и тут же, обернувшись к толпе, добавила: — Пусть скажет нам: если он честен, скрывать не станет!
— Правильно!
— Пусть скажет!
— Скажи, Андрей!
— Скажи, скажи…
— Он молчит! — с ликованием возгласила София, не дав Андрею вымолвить ни слова. — Друзья, вы понимаете причину, почему молчит трусливый: покровители воспретили ему называть свои имена! Денежные мешки надеются на него! Они-то верят, что этот плут, здоровый горлом, и впредь сумеет вас дурачить! Так что же, вы позволите златолюбцам еще раз поживиться за ваш счет?! Разве того им мало, что они уже у вас украли?!!
— Нет, не позволим!! — вскричали десятки голосов, и взметнулись руки в знак протеста…
Андрей понимал, что ситуация стремительно уходит из-под его контроля и что недавние приверженцы скоро готовы будут проклинать его, Андрея. Нужно было что-то делать. Только сейчас он в полной мере осознал, каким страшным человеком была София Юстина. И он подумал: «Если я спущу ей это, народ моего унижения не забудет, и я погибну как вожак народа. К дьяволу Марцеллина и его советы — я ей отвечу, как могу!».
Неистово сверкнули его глубокие глаза, гримаса исказила бородатое лицо, он резко вскинул руки, призывая ко вниманию — и, боясь, что Юстина снова не даст ему говорить, поторопился возгласить:
— Товарищи, не верьте ей! Взгляните на нее! На этот золотой наряд!
Она сама купается в деньгах и самоцветах, великородная княгиня! Что общего у нас и у нее? Какое она право имеет вас жалеть?! — с этими словами Андрей развернулся к Софии и вперил в нее руку, как делала с ним она: — Вы оболгали невиновных, ваша светлость! На самом деле это мы, избранники народа, протестовали против вашей бойни…
— И потому третьего дня вы голосовали в Плебсии за учреждение Нарбоннского экзархата?! — рассмеялась София. — Спросите у этих людей, гражданин Интелик, согласны ли они умирать за то, чтобы в Нарбонне сидел не герцог, а экзарх!
— Нет, не согласны! — выкрикнули из толпы.
— Вот она и проговорилась! — радостно вскрикнул Андрей. — Она хочет герцога в Нарбонне! То есть злодея Варга! Позор ей! Юстины правят ложью! Юстины презирают вас, народ! Долой злокозненных Юстинов!!!
Несколько голосов подхватили прежний лозунг; Андрей рассчитывал на большее. София же не стала отвечать, что имела в виду не Варга, а маленького Свенельда… Она поступила по-другому: подняв костыль, тот самый, отнятый у лже-героя, она красиво и спокойно улыбнулась Интелику — и вдруг на этом митинге зазвучали стихи Гомера:
— «Смолкни, безумноречивый, хотя громогласный, вития!
Смолкни, Терсит, и не смей ты один скиптроносцев порочить.
Смертного боле презренного, нежели ты, я уверен,
Нет меж ахеян, с сынами Атрея под Трою пришедших.
Имени наших царей не вращай ты в устах, велереча!»
И Андрей Интелик, глядя на толпу, узрел, что она смеется — над ним смеется, над своим вождем! Нет большего унижения для публичного политика, чем поймать насмешливо-презрительный взгляд человека из толпы. Многие знали Гомера, ибо у аморийцев, как и у греков, он был национальным поэтом, но даже и не знавшие восхитились уместностью стихов.
В толпе перешептывались; знающие вспоминали безобразного Терсита и то, как усмирил его великий Одиссей.
Андрей понял, что положение спасет лишь другая цитата из Гомера, не менее красноречивая… на худой конец, любая острая, уместная цитата.
Но сокровищница знаний в мозгу Андрея коварно затворилась в этот самый неподходящий момент, и неудивительно: сын Кимона сознательно предпочитал учению себя учение собой других; на его взгляд, народный вождь должен больше говорить с народом и меньше слушать тех, кто уже умер…
А София, торжествуя, продолжила цитату:
— «Если еще я тебя безрассудным, как ныне, увижу,
Пусть Одиссея глава на плечах могучих не будет,
Пусть я от оного дня не зовуся отцом Телемаха,
Если, схвативши тебя, не сорву я твоих одеяний,
Хлены с рамен и хитона, и даже что стыд прикрывает,
И, навзрыд вопиющим, тебя к кораблям не пошлю.
Вон из народного сонма, позорно избитого мною».
Она произнесла последние слова под одобрительный хохот толпы.
Андрей понял, что проиграл.
И еще он вдруг увидел, как костыль, который держала Юстина, вздымается и движется к нему, Андрею Интелику!
Продолжение «Илиады» само собой припомнилось ему: «Рек — и скиптром его по хребту и плечам он ударил…».
«Она хочет ударить меня эти костылем, как Одиссей ударил скипетром Терсита, — подумалось ему. — Но этот костыль тяжелее скипетра… Она меня убьет!».
И, защищаясь, Андрей обеими руками оттолкнул угрозу…
Со стороны же было видно, как он внезапно кинулся на женщину — и, ударив обеими руками, столкнул с каменного помоста… София, отчаянно вскрикнув, упала на землю, затылком вниз…
Толпа, узрев такое, в ужасе отпрянула. …Медея тоже видела все это — и, когда София вдруг упала, Медея поняла, что именно сей миг, сие мгновение и есть та кульминация, тот час великой истины для нее, Медеи, тот момент, ради которого София согласилась взять ее с собой на митинг. «Она не могла не предвидеть такого, — сказала себе Медея. — Она не могла умереть!».
