Rein Oberst - Чужой для всех
— Не умирай, Вера. Не умирай, Верошка. Потерпи, — Францу, наконец, удалось остановить кровотечение из раны. — Ты будешь жить. Ты еще родишь нам мальчика. Не надо девочки. Ты же хотела иметь мальчика, Верошка. Помнишь наш прощальный разговор?
Вдруг глаза Веры засветились небесной радостью. Ей стало легче. Душа ее какими-то немыслимыми силами удерживалась в теле. Не чувствуя боли, она тихо-тихо проронила: — Златовласка – твоя дочь… твоя дочь, Франтик… как ты хотел…
Франц еще несвязно что-то лепетал сквозь слезы, поправлял ей волосы, гладил по голове и ждал чуда. Он не мог осознать, что Веры не будет с ним, что ее убили, что какая-то маленькая свинцовая пуля может лишить ее жизни. Он три долгих невероятно тяжелых военных года думал о ней, воевал за счастье быть с ней, тайно вынашивал эту встречу с ней, и вот все провалилось в небытие.
"Как? Зачем? Почему? Кому понадобилась ее смерть? Ведь она такая хрупкая, нежная, необыкновенно красивая его принцесса Хэдвиг. Она не может вот так просто умереть как другие." — Верошка, очнись! — он стал ее звать. Но вдруг Франц дернулся, словно пораженный электрическим током. Глаза его лихорадочно заблестели. До его сознания, наконец, дошли последние слова Веры.
В это время с недолетом взорвался снаряд, выпущенный русским танком. Франца с силой отбросило в сторону и чуть присыпало землей. Но он был жив. Крича проклятия в адрес русских и бесноватого Фюрера он, приподнялся и обезумевшими глазами стал смотреть по сторонам. Смрадный дым и пыль лезли ему в нос и в глаза. Вдруг его сердце учащенно забилось от того кого он увидел. У ворот, под скамейкой сжавшись калачиком, сидела та девочка, которая была с Верой. В руках она держала котенка, и они вместе дрожали от испуга. Он узнал в ней свою дочь Златовласку.
Необыкновенное тепло и нежность разлились в его груди. Сладковатый комок подступил к горлу. Никогда ранее не испытываемые чувства ответственности за беззащитного ребенка, и великая сила отцовства, моментально проснулись в нем и подняли во весь рост. Франц, пошатываясь, под пулями пошел к девочке. Но в этот момент двери, покосившихся ворот со скрипом отворились, и к скамейке метнулась худая длинная тень в военной форме. Мгновение и девочка оказалась в ее руках. Франц как раненый разъяренный зверь подскочил к скамейке, но было поздно. Златовласка припала к груди Михаила и, вздрагивая, не могла успокоиться.
— Стоять! — закричал очумело Франц и, вытащив из кобуры пистолет, направил его на тень.
Их глаза встретились.
Это было подобно цунами, это было подобно разряду молнии, это было подобно змее, проскочившей между ними.
Франц и Михаил, как отрицательно заряженные частицы отскочили по сторонам и в тупой ярости уставились друг на друга. — Это ты, русская свинья! — закричал Франц в гневе, мгновенно, узнав брата Веры, и направил пистолет в лицо Михаила.
— Да, это я! Фашистское отродье! — с вызовом громко бросил Михаил.
— Поставь на землю мою дочь Златовласку и отойди на пять шагов.
— Твоя песенка спета, гад! Вы окружены. Можешь убить меня, но Златовласку тебе я не отдам. Она родилась на этой земле, и будет жить здесь. Я тебя прошу, не пугай девочку и уходи вон.
— Первый раз я тебя не убил, пощадил из-за Веры, — зарычал Франц, видя сопротивление Михаила. — Сегодня пощады не будет. Сегодня я расшибу этой большевистской пулей тебе лоб, за все паршивое, что ты сделал для нас из-за ненависти ко мне и дикой любви к Сталину.
В это время «Пантера» получила лобовое попадание бронебойного снаряда. Танк вздыбился от страшного удара, но крупповская сталь выдержала, и снаряд рикошетом со страшным воем унесся в сторону.
Люк вновь открылся и Эберт в гневе прокричал на немецком языке: — Господин гауптман, уходим. Русские танки. Мне не удержаться.
Франц даже не повел головой на голос командира взвода, только отмахнулся рукой.
— Ай! — закричал Эберт и отдал команду: — Орудие на двенадцать, бронебойным. Огонь!
— Последний раз предупреждаю, — тем временем говорил Франц. — Поставь на землю мою дочь Златовласку и отойди на пять шагов. Ну! Я жду, русская свинья. Ольбрихт взвел курок пистолета.
Миша стоял, словно исполин. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он только сильнее прижал к груди ребенка, но не отступил от своего. Он не боялся в эту минуту смерти. Он боялся за племянницу, в которую случайно могла попасть пуля. Нужно было срочно что-то предпринимать.
— Считаю до трех, — набатом прозвучало в его ушах.
— Зачем тебе эта девочка, Франц? — вспомнив имя немца, спросил он его, чтобы потянуть время.
— Это моя дочь и я ее увезу с собой, — с акцентом выпал Ольбрихт и на родном языке стал считать: — Aenz!
— Не стреляй, ты можешь попасть в девочку.
— Zwei! — рука Франца задрожала, но палец медленно сдавливал курок.
И в этот момент раздался взрыв. От мощного хлопка посыпались стекла в хате бабы Хадоры. Огромный яблоневый сук, с первозданной зеленью и белоснежными цветами, словно клинком перерубленный, ломая изгородь, рухнул на дорогу.
Еще падали комья земли и оседала прогорклая пыль, как к Францу, отброшенному от Михаила, метнулись две тени. Не замечая наседавших русских бойцов, среди плотного автоматного огня, они стремительно подхватили его и полуживого, окровавленного, без сознания успели передать на танк.
За разрывом последовала мощная пулеметная очередь. Огненные осы с воем устремились к «Пантере» и безжалостно находили цели среди русских и немцев.
Механик-водитель Брайнер, не успев заскочить в отделение через передний люк, был разрезан надвое. Его огромное тело медленно сползло к гусеницам танка. Брайнер так и не понял за четыре года войны ее истинных целей, как и его брат, лежащий в степях под Сталинградом.
— Криволапов, к машине! — закричал в ярости Эберт, как новый снаряд с силой долбанул «Пантеру» и, оглушая экипаж, рикошетом улетел в сторону луга.
Танк, как настоящий боец, выдержал удар в корпус, изверг последний бронебойный снаряд, отрывая башню обнаглевшей 34-ке и со стоном раненого зверя, развернувшись на сорок пять градусов, устремился вперед вдоль заболоченной речушки, оставляя за собой плотную дымовую завесу… Миша открыл глаза… Он лежал на траве весь обсыпанной землей, прикрывая рукой Златовласку. Девочка к его удивлению дрожала, но и не плакала. Недалеко от них зияла черная воронка, рядом у дороги лежал, будто срезанный пилой, огромный сук от садовой яблони, а чуть поодаль, где недавно стояла "Пантера" и дальше, он увидел застывших в земле немецких и русских солдат. Стояла страшная картина только что отгремевшего боя, картина смерти.
— Ну вот и все, — тихо и устало высказал Михаил, после того как ему и Златовласке помогли подняться набежавшие бойцы штурмового взвода.
Девочка отряхнула платьице и, не говоря пока ни слово о маме, внимательно, совсем не по-детски посмотрела на присевшего к ней Михаила. Она не плакала, только шмыгала носиком. Затем опустив большие небесного цвета глаза, робко проронила:
— Это был мой папа?
— Папа? — переспросил удивленно Миша и, отвернув свой взгляд от глаз Златовласки, промолвил: — Да нет, не папа. Папа всегда находится с мамой. А это так… злой ветер в поле. Затем он подумал и холодно добавил: — Одним, словом, фашист.
После чего Михаил стер своей тяжелой рукой с лица девочки, набежавшие слезинки, поправил светлые волосы на головке и, заметив на нежном подбородочке небольшую ямочку, неожиданно замер. Через мгновение он с грустью выдохнул: — Эх ты, дитя войны… — и шлепнув легонько племянницу по попке, обронил: — Беги к бабушке Хадоре, Златовласка. Помоги ей по дому. Ей плохо. А я ненадолго задержусь, посмотрю, что с мамой…
Почти безжизненную Веру через час доставили в ближайший медсанбат. Златовласку органы НКВД не тронули, временно оставили на воспитание в семье Дедушкиных.
Эпилог
22–23 мая 1944 года состоялся Совет Ставки Верховного Главнокомандования Красной Армии. На нем утверждался окончательный план проведения операции «Багратион».
Командующий 1-м Белорусским фронтом генерал армии К. К. Рокоссовский заслушивался в первый день.
Он доложил план наступления, который предусматривал нанесение по немецким войскам одновременно двух ударов. Один – силами 3-й и 48-й армий из района Рогачева на Бобруйск, Осиповичи, другой – силами 65-й и 28-й армий из района нижнего течения Березины, Озаричи в общем направлении на Слуцк.
Этот доклад о двух главных ударах стал камнем преткновения между Рокоссовским и Сталиным в окончательном утверждении действий русских войск 1-го Белорусского фронта.
Сталин требовал нанесения сильного удара в одном месте. Рокоссовский пытался доказать преимущества двойного удара. Он объяснял, что противник будет лишен возможности перебрасывать свои силы с одного направления на другое, что удастся избежать больших потерь.
