Rein Oberst - Чужой для всех
— Ну что, господин гауптман, видели свою невесту? — обратился к подбежавшему Францу лейтенант Эберт. Его люк был открыт.
Франц спешно залез на танк, его подхватил за руки Криволапов и заряжающий Берг и с волнением быстро ответил: — Четыреста метров вперед к концу поселка, последний дом справа. Она там.
Он был настолько возбужден и находился под таким сильным впечатлением будущей встречи с любимой, что даже не обратил внимания, как из-за соседней покосившейся хаты за ним гневно следили глаза брата Веры.
Миша сразу узнал бывшего жениха сестры, несмотря, что тот был почти неузнаваем в форме офицера Красной армии и с большим шрамом, тянувшимся от правого уха. Этого холеного немца, с ямочкой на подбородке, он узнал бы даже с закрытыми глазами по запаху, настолько остро вдруг всплыли у него воспоминания августа 41 года, когда тот целился ему в лоб из пистолета.
"Ну, фашистская гадина, вот мы и встретились с тобой, — Миша клацнул затвором автомата. — Если бы не приказ офицера СМЕРШ, изрешетил бы тебя".
Тем временем Ольбрихт залез на танк и помчался к краю села.
"К Вере поехал, — сразу сообразил Миша. — Где же эти особисты? Ведь доложился, что это тот немец, который заходил к ним в начале войны. Его без присмотра оставлять нельзя, — подумав так, он не медля ни минуты, даже не сообщая по телефону Киселеву об этом, огородами, пригнувшись, побежал к бабке Хадоре. — Только бы успеть предупредить Веру. Только бы успеть. Еще под пули попадет, дуреха". И только проскочила эта мысль, как по деревне устрашающе прошлась длинная шелестящая пулеметная очередь. Так мог бить только танковый немецкий пулемет MG-42. В ответ послышался русский автоматный рокот, раздававшийся от начала поселка.
Миша перепрыгнул, через небольшую огородную изгородь и, пробежав еще метров пятьдесят, очутился на нераспаханном поле бабки Хадоры. Осторожно крадучись, он подошел к сараю и выглянул из-за угла. Но на внутреннем дворе Хадоры никого не было. Короткая перебежка и он уже в сенцах. Тишина. Скрипнула дверь и в его объятьях оказалась бабка Хадора, которая услышав стрельбу, выходила позвать Веру.
— Ах ты окаянный! Расшибешь, — запричитала бабка. — Что летишь как на пожар? — Хадора держалась за сердце и медленно опускалась на пол. Для нее столкновение было ощутимым. Но сильные Мишины руки подхватили ее и быстро усадили на скамейку, прислонив к стене.
— Где они? — взволнованно крикнул Михаил бабке.
— Там, Мишенька, там на улице. — охая Хадора вяло и немощно указала морщинистой, сухонькой рукой в сторону двери. — И этот германец, ахвицер красивый с ней.
— А Златовласка где? — бледнея с испугом, бросил он.
— То же там, Мишенька, с ними.
— Сиди здесь, я сейчас, — Михаил резко встал и, хотел было бежать.
— Подожди, Миша. Подожди… — с тяжелой одышкой проронила Хадора. — Не спеши. Пусть наговорятся… это недолго. Пусть наговорятся… Не стреляй… Это недолго… Это недолго… Птица черная залетала к нам на двор…
Хадоре становилось хуже и она, прикрыв глаза, отвалилась назад на бревенчатую стену хаты.
Миша растерялся и не знал куда бежать. То ли спасать Хадору, то ли сестру. Он дотронулся до руки Хадоры и почувствовал слабое биение пульса. — Слава Богу, жива, — прошептали его запекшиеся и пересохшие губы. Он опрометью бросился из хаты.
Начавшийся в поселке короткий бой на какое-то время стих. Русские пехотинцы залегли в начале поселка и выжидали подхода танков. Миша среагировал на эту ситуацию. Помня о приказе офицера СМЕРШ не стрелять, он остановился у ворот и затих, прислушиваясь к разговору сестры и немца. Чтобы их видеть он отодвинул одну доску в заборе.
Они стояли метрах в пятнадцати от ворот, ближе к лугу, возле краснозвездного танка. Миша догадался, что это «Пантера». Танк, как страшный истерзанный исполин, крутил башней с длинноствольной пушкой и просматривал ближайшие горизонты местности в поисках русских. "Недолго тебе осталось крутить своей фашистской башкой", — подумалось Михаилу, глядя на танк и в эту минуту до него донеслись причитания сестры.
— Франц, милый, почему ты так долго не приезжал. Почему ты оставил меня? Я три года тебя ждала. Я столько пролила слез.
Сестра стояла в двух шагах от немца. Одной рукой она прижимала к себе Златовласку, которая держась за подол платья, пряталась за мать. Другой стирала с лица накатывающиеся слезы.
— Верошка, любимая моя, — губы Франца дрожали от волнующего момента встречи с любимой, от любви к ней. Он смотрел на нее и тонул в ее необыкновенно-ясных глубоких, васильковых глазах, полных слез. — Я приезжал за тобой тогда в августе 41 года, но тебя увезли партизаны и спрятали. Я готов был застрелить твоего брата за эту подлость. Но рука отвернулась. Я не смог это сделать, хотя был разъярен сильно и почти не контролировал себя. Он же был твоим братом.
Франц говорил и не решался слиться в объятиях с Верой. Что-то останавливало его сделать эти единственные шаги навстречу. Возможно, скорый и видимо последний бой. До него стали отчетливее долетать шум и лязганье гусениц приближавшихся к деревне танков. Возможно, неординарность их встречи. Он знал, что за ними непременно наблюдает десяток посторонних глаз из-за заборов и окон хат. Возможно, прошло много времени после его прощания в том далеком 41 году, когда его вызвали в штаб 24-го моторизованного корпуса. А может ему мешала вот эта маленькая девочка чуть старше двух лет, которая, пряталась за Верой и исподлобья снизу вверх с наивным любопытством курносо смотрела на него. Ее сбившиеся светлые волосы от набежавшего ветерка падали ей на глаза, и она смешно фыркая, сдувала их с лица. Франц не решался спросить Веру о девочке.
Вера также робела подойти ближе к Францу. Хотя ей очень сильно хотелось прикоснуться рукой до такого родного и давно позабытого мужественного лица. Она говорила, всхлипывала, стирала слезы кулачком и вновь говорила о своей женской доли во время оккупации, о своих страданиях и любви к нему, об отношении селян к ней после его отъезда, об истязании мамы в фашистском гестапо.
Она говорила и не могла выговориться, столько много у нее было накоплено в душе слов для него. Кроме того, глядя на Франца, она просто еще не могла поверить своим глазам, что этот высокий, помятый уставший капитан в русской форме с орденом и есть тот ее Франц Ольбрихт. Что это именно тот немецкий офицер, ее первая искренняя незабываемая любовь, который оставил самый красивый, но и самый жгучий след в ее жизни. Но более всего она боялась, что этот человек просто сейчас неожиданно исчезнет, как неожиданно появился возле ее дома, когда она играла с дочкой.
В какой-то момент, Вера преодолела силу страха, недоверия и отчужденности к Францу. Они имели место в ее добром и любящем сердце, за то горе, которое принесли фашисты и вместе с ними и он, ее Франц, за горечь разлуки и невероятные страдания. Вера протянула руку и, сделав невероятно трудные шаги к нему, дотронулась до грубого, словно змея шрама, который, несмотря на уродливость, словно магнитом притягивал ее, и упала в его объятия, чуть не лишившись рассудка.
Франц целовал ее и не мог нацеловаться. В эту минуту он отключился от всего мира, настолько он был счастлив и безразличен ко всему происходящему вокруг. Он не слышал и не видел, как русские вновь открыли пулеметно-автоматный огонь, начав наступление. Как «Пантера» сделала два выстрела и фугасы с воем унеслись вперед, неся смерть. Как сник на борту танка от попадания осколка заряжающий панцершютце Берг. Как открылся тяжелый люк в танке и лейтенант Эберт стал кричать на него и звать к себе.
Лишь когда он почувствовал, как вздрогнула Вера, и в одночасье померкло ее лицо и голова со сбившимися красивыми волосами цвета спелой ржи, откинулась назад, почти не дыша, а его руки обагрились кровью, удерживая ее от падения, Франц понял, что произошло что-то страшное и непоправимое. Он закричал в отчаянии, не помня своих слов, не слыша своих слов: — Будь проклята эта война. Будь проклят наш Фюрер. Фюрер кретин.
Дрожащими руками, как можно осторожнее он уложил свою обмякшую Верошку в тень под старой липой и, видя, что ее белое платье быстро пропитывается кровью, сочившейся из раны ниже левой груди, достал из кармана бинт и стал пытаться делать перевязку. Слезы текли из его серых, безумных от сердечной боли глаз, а губы судорожно шептали: — Сейчас, любимая. Сейчас. Потерпи. Я тебя перевяжу, — но перевязка плохо получалась. Подложенная бинтовая салфетка мгновенно стала алой. Вера слабела на глазах.
Франц истерично разорвал зубами новый комплект. — Сейчас, любимая. Потерпи. Не умирай.
Девушка на мгновение открыла глаза и попыталась улыбнуться. Краешки губ чуть-чуть приоткрылись, и на них выступила кровь. — Мне очень больно… — прошептала она. — Я умираю, Францик. Прости, что не смогла тебя любить.
