Валерий Большаков - Корниловец
Кирилла Армения не впечатлила — поля здешние тянулись на десятки вёрст однообразным желтовато-серым грязным ковром — ни деревца, ни кустика. Селение терялось на этом унылом ландшафте, отмеченное теми же красками. Называлось оно Гюнеш, что переводилось как «Солнечная сторона». Это была россыпь глинобитных домов с плоскими крышами, на которых хорошо спалось в теплые летние ночи. Авинов даже головою покачал — нет, в пределы Гюнеша стоило не на «Бенце» въезжать, а верхом на коне. Сама Азия жила и дышала в Гюнеше — дремотная, грязная, покорная судьбе, не знающая и не терпящая перемен. Из века в век здесь качали детей в деревянных колыбельках, зажигали по темноте коптилки, поднимаясь с солнцем и ложась спать в сумерки. День за днём, год за годом, век за веком местные горбатились в садах и на полях, давили ногами виноград в давильнях, пасли овец. Здесь обитали жилистые работяги, мудрые старцы и скромные девушки в серебряных монистах, с гребнями и с длинными-предлинными косами, в концы которых были вплетены бусы. Позванивая серебряными пуговицами, девицы носили в кувшинах молодое вино-маджар из погребов, матери доставали из кладовых белый лаваш, масло и сыр, а отцы семейств восседали на кровлях, внимая Вечности, запечатлённой на божественных высотах Арарата…
«Бенцы» своим рычанием и воем разрушили романтический флёр. Откуда ни возьмись, появилась закутанная в тёплое тряпьё малышня, вопившая: «Автанабил! Автанабил!» — а под колёса кинулся громадный чёрный пёс, лаявший басом.
Нвард громко крикнула ему из окна: «Гей, Богар, гей!» — и пёс завизжал от радости, чуть не сбив девушку, когда та покинула кабину. Вышел и Авинов — чёрный Богар подчёркнуто его не замечал.
У дома напротив сидел старик, ловко скобливший волос с воловьей шкуры и что-то рассказывавший рассевшимся вкруг него сельчанам. Все были одеты одинаково — в постолы из бычьей шкуры, больше всего напоминавшие кожаные лапти, в архалуки[152] да папахи. Селяне, словно вторя Богару, старательно не замечали прибывших, хотя выражение застарелого страха явственно читалось на их напряжённых лицах.
— Здравствуй, Оган-апер![153] — звонко воскликнула Нвард, и лица селян начали разглаживаться: кажись, пронесло…
— Ах, да это же Нвард-ахчи![154] — запричитал старик, отбрасывая волосину. — Вай, какая радость!
Асатурова представила старому Огану Авинова-хмбапета, и все с уважением поглядели на Кирилла — большой человек, однако, хоть и молод. Старый Оган Шугунц всех зазвал в свой небогатый, но тёплый дом, застеленный коврами. Посреди обширной комнаты находился курси, что-то вроде тахты с короткими ножками, покрытой карпетом — ковром без ворса, но с бахромой по краям. Прямо над курси в потолке зиял ердик — наполовину дымогон, наполовину окно.
Оган-апер занял хозяйское место на курси, а остальные расселись на подушках — их принесла моложавая женщина в длинном красном платье, видимо, супруга Шугунца.
Натягивая на глаза головной платок, она подбросила сухого кизяка в очаг, топившийся у самого входа. Нагнувшись, женщина стала дуть на дымящийся кизяк, поставила на очаг треножник, достала почерневший от дыма чайник, подала гостям свежий лаваш, сыр и мацони, Кириллу напомнивший простоквашу.
Старики повели важные разговоры, а после отогрелись, отмякли. Появились нарды, двое — Рубен Айрянц и Тигран Тахунц — стали кидать кости, розовея уже не от огня, а от азарта.
— Си-бир — Сибиристан![155] — ворковал морщинистый Рубен.
— Зар ду-бара, — вторил ему бледнолицый Тигран, — кареры тум ара.[156]
— Зар, помоги, зар, — эх, и зары не дают «ду-шеша»!
В этот момент в дверь заглянул Саид и возгласил:
— Приехали!
Все замерли, а в дом, небрежно оттерев Батыра, пожаловали хмбапеты Армянского корпуса — статный, седовласый комкор Назарбеков, генералы Озанян и Арамян, полковник Силиков. Последним вошёл человек обличья диковатого — это был знаменитый Джахангир-ага, курд-йезид из племени Мандики.
Все присутствующие знали русский, даже Джахангир, так что ориорд Нвард оставалось лишь представлять гостям хозяев дома да знакомить их с Кириллом, посланцем самого Марков-спарапета.[157]
Оган-апер сделал знак жене, та принесла кувшин с вином, но Назарбеков сделал отклоняющий жест.
— После, Джаваир-ахчи, — вежливо сказал он и устремил острый, пытливый взгляд на Авинова. — Мы слушаем, уважаемый.
Генерал Назарбеков, которого в России звали Фомой Ивановичем, носил несколько иное имя. Кирилл специально выспросил у Нвард, какое, и вот — выговорил.
— Товмас Ованесович, — сказал он прочувствованно, — прежде всего, позвольте сказать следующее. Не усматривайте в моём приезде желания унизить вас и ваших соратников, ибо то, что на встречу с господами генералами послан штабс-капитан, — всего лишь суровая необходимость. У нас нет свободных офицеров вашего звания, чтобы вести дипломатию, — идёт война.
Армяне переглянулись. Авинов отметил по крайней мере один положительный эффект — лицо Озаняна смягчилось, из глаз генерала ушло отчуждение. А уж Джахангир-ага и вовсе скалился с добродушием сытого тигра.
— Мы слушаем, — повторил Назарбеков тоном, в котором убавилось колючести.
— Генерал Марков предлагает вам от имени Верховного правителя России Корнилова принять участие в Белом движении. Вариантов несколько. Армянский корпус может войти в состав либо Отдельной Кавказской армии, либо Кавказской туземной армии. Есть и третий путь — преобразовать корпус в Армянскую армию. Однако для этого следует значительно увеличить число добровольцев.
Армянские военачальники задвигались, запереглядывались, но смолчали. Один лишь Силиков не сдержался, обронил: «Чор!»[158]
— Задачи будут таковы, — продолжал Кирилл. — Отдельная Кавказская армия, можно сказать, задачу свою выполнила — османы разбиты. И теперь большая её часть уйдёт на север — генерала Маркова ждут с подкреплением. И вот как раз Армянский корпус…
— …Армия, — перебил его Назарбеков и обвёл взглядом коллег. — Да, господа?
Все молча закивали.
— Превосходно, — Авинов тоже кивнул и продолжил: — Вот как раз Армянская армия и восполнит уход Отдельной Кавказской, усилив своими частями гарнизоны фортов, пограничную стражу, жандармерию. Короче говоря, вы будете призваны защитить отвоёванные земли и уберечь здешних жителей. Кому как не вам, родным им по крови, поручить это!
— А не забывает ли генерал Корнилов о волеизъявлении армянского народа, — медленно проговорил Озанян, — избравшего путь независимости?
— Верховный правитель не принимает его в расчёт, — холодно ответил Кирилл, — и никому не позволит растаскивать Россию на уделы. Тем более что армянский народ никто и не спрашивал — дашнаки решили за него, хлопоча за отделение от России. Кто им дал право на самостийность?
— Баршовики![159] — каркнул Арамян.
— Большевики — политические бандиты, — парировал Авинов, — предатели Родины и ставленники кайзера! Господин генерал имел в виду «Декрет о праве народов на самоопределение»? А можно ли доверять вору, устанавливающему закон? Можно ли вообще договариваться с преступниками, не становясь при этом соучастниками?
— Пах-пах-пах! Надо же…
— Вам бы подискутировать на эту тему со Нждэ-хмбапетом,[160] — криво усмехнулся Озанян.
— Гарегин Нждэ, — прохладным тоном сообщил Авинов, чувствуя потаённое злорадство, — окружён войсками генерала Эрдели и в настоящее время торгуется насчёт условий сдачи в плен. Хотя, скорее всего, уже сторговался.
Андроник Озанян выглядел несколько обескураженным, как тот игрок, который вдруг обнаруживает, что козырей на руках не осталось.
— Можно, я дополню сказанное уже не от чьего-то имени, а от себя самого? — поднял руку Кирилл. Получив согласие, он заговорил: — Беда не в том, что самочинная Республика Армения отделится от России, а в ином. Если мы уйдём отсюда, то тут же явятся турки и большевики, чтобы поделить земли, которые армяне считают своими.
— Мы сможем и сами отстоять свободу! — резко сказал Озанян. — И это уже доказано в недавних боях — турки бежали!
— Турки не бежали, — морщась, проговорил Назарбеков, — они отступили, получив приказ отходить. Когда русские разбили османов под Эрзинджаном и Эрзерумом, перед ними открылась вся Анатолия — маршируй хоть до Стамбула! Вот ту пару дивизий, что продвигалась на Ван, и развернули обратно, надеясь хоть как-то прикрыться остатками войск.
Воцарилось недолгое молчание.
— Господа, — тихо сказал Авинов, — я вас прекрасно понимаю, но не сочувствую. Мои предки были новгородцами, они жили в большом, богатом и свободном государстве, а потом его подмяло под себя Московское царство. Что ж мне теперь, тоже биться за независимость Господина Великого Новгорода? Ну бред же!
