Олег Дивов - Выбраковка
– Данила, – Гусев лег на бок, поворачиваясь к Данилову лицом. Против ожидания, тот не отшатнулся. Гусев на его месте не выдержал бы: пару часов назад он добрел до ванной и опасливо посмотрел в зеркало. После чего зарекся это делать на месяц вперед. – Слушай, дружище… Ты же выяснил, чего они от меня хотели?
– Да… Кажется, выяснил. Странная история, Пэ. Только учти – что бы я такого ни узнал, мое отношение к тебе не изменилось. И никогда не изменится. Усек?
– Этот «язык» сказал тебе, что я по утрам пью кровь христианских младенцев?
– Приблизительно.
– То есть? – насторожился Гусев.
– Понимаешь… Так странно… У них было две задачи. Первая – как следует тебя помучить. Наверное хотели отослать пленку туда, куда она в конечном счете и попала. Чтобы твой старик был посговорчивее.
– Это-то очень хорошо, – сообщил Гусев.
Данилов покачал головой и что-то неразборчиво промычал.
– Чего еще? – спросил Гусев. – Будешь учить меня, как устраивать семейные дела?
– Ни в коем случае. Прости. Я только подумал – не было бы инфаркта…
– Этот старый хрыч сделан из железобетона. Скорее у тебя инфаркт будет… И что дальше?
– А дальше… А дальше им было приказано узнать, кто настоящий автор «Меморандума Птицына».
– А я-то тут при чем? – машинально, по старой привычке, спросил Гусев.
– Ну… Не знаю, – замялся Данилов.
– Нет, ты скажи, при чем тут я?
Данилов поднял на Гусева честные-пречестные глаза и очень тихо сказал:
– Вот и я думаю – при чем здесь ты, Гусев?
– Что это значит – «настоящий автор»? Я же тебе рассказывал…
– Заткнись, Пэ, – ласково попросил Данилов. – Думаешь, я тебе не верю?
– Подозреваю.
– А вот я хочу тебе верить, – произнес Данилов с нажимом. – Раньше верил, и дальше хочу. И что бы ты мне ни сказал теперь – я буду верить.
– А тебе очень хочется знать правду? – спросил Гусев агрессивно.
– Наверное. Может быть. Все-таки интересно, кто это придумал. Это ведь не была коллективная идея, что бы там ни говорили. Такое мог придумать именно один человек.
Гусев почувствовал, что охватившая его внезапно злоба прошла.
– А какой это был человек, как по-твоему? – спросил он мягко.
– Очень несчастный, – сказал Данилов уверенно. – И обозленный на весь мир.
– Совершенно не способный принимать действительность такой, какая она есть… – подхватил Гусев.
– Да-да. Вот именно. Он хотел все изменить.
– Хотел сделать мир чистым и справедливым. Хотя бы в одной стране. Хотел создать единое общество, не порванное на бандитов и людей, а цельное. Уничтожить основу преступности – ее воспроизводство. Дело ведь не в экономике, Данила, не в уровне жизни.
– Понятное дело, не только в ней…
– Не только, и не столько. Воровать начинают с голодухи. Но это не значит, что когда жизнь выправится, человек, таскавший с поля в карманах пшеничные колосья, начнет подламывать хлебные ларьки… А вот если тебя с детства научили, что работать глупо, потому что можно отнять, украсть… Кто научил?
– Тот, кто всю жизнь только это и делал, – подсказал Данилов.
– Именно. Знаешь, меня всегда ужасала история так называемых ссученных воров, которые пошли воевать в штрафные батальоны. Многие из них стали даже офицерами, вернулись домой в орденах. Но на гражданке оказалось, что они как до войны ничего не умели делать, так и теперь не могут. Предмета тяжелее чужого «лопатника» в руки не брали никогда. Разве что оружие. И все они вскоре опять занялись прежним ремеслом.
– Естественно. А мы с тобой чем всю жизнь занимаемся?
Гусев оторопело умолк.
– Ты не сбивай меня, – попросил он. – Хотя конечно да… Это-то и есть самое жуткое. Но мальчишки, которые видят нас с тобой на улице, вряд ли станут выбраковщиками. И никогда не станут ворами. А тогда пацаны смотрели на гадов и думали – почему я в дерьме живу, а урка по ресторанам гуляет? Так и родилось новое воровское поколение. Теперь вспомни, что здесь творилось в девяностые годы. То же самое. Нищая страна, толпы безработных – и мимо едут бандиты на «Мерседесах». Процесс нужно было остановить, понимаешь? Обрубить, пресечь, обрезать, переломить ситуацию в корне. И многие думали – как? Но только один человек, совсем еще молодой, построил и обосновал схему. Очень жестокую, но очень справедливую. Далеко не идеальную. И ведь она сработала?
– Конечно, – закивал Данилов. – Конечно сработала.
– Мы это сделали?
– Ну разумеется.
– Так в чем проблема?
– Да ни в чем. Не заводись, Пэ.
– А я и не завожусь, – Гусев взял стакан и отхлебнул. – Просто обидно бывает иногда. Такие интонации звучат – будто мы впустую пахали.
– И вовсе даже не впустую! – обиделся за выбраковку Данилов.
– И на фига этим уродам знать, кто автор заметок Птицына?
– Это ведь контрразведка, Пэ. Мало ли, чего они задумали. Может, хотели все на ЦРУ свалить. Найти разработчика и представить его как агента мирового империализма… Хотел бы я познакомиться с этим Птицыным. Хотя бы посмотреть, какой он был, – пробормотал Данилов, глядя под ноги. – Жалко, уже не получится.
– Его звали Лебедев, – сказал Гусев. – Павел Лебедев. Я хорошо его знал, с детства. Он не был женат. Его не калечили бандиты. У него других неприятностей хватало. Он написал все это еще мальчишкой, просто от балды, как разминку для мозгов. Выдумал. И ты угадал, Данила. Я не могу вас познакомить, даже если захочу. Этого человека больше нет.
Он перевернулся на спину и закрыл глаза.
– Бывает… – сообщил Данилов философски.
Глава двадцать восьмая
В некоторых хрониках говорится, что он умер сам, без видимой причины, умер, сидя в седле. В других кровавую эпопею князя обрывают копье или меч. Они сходятся лишь в описании последующих событий. Найдя тело Дракулы, бояре изрубили его на куски и разбросали вокруг. Позднее монахи из Снаговского монастыря, не забывшие щедрости покойного, собрали останки и предали их земле.
С утра Ирина как обычно писала заключения по результатам вчерашних обследований. За дверью кабинета стояла глубокая ватная тишина, изредка нарушаемая шорохом обутых в тапочки ног и поскрипыванием кресел. Нормальная рабочая обстановка, всеобщий покой и заторможенность. Только непривычный к этой атмосфере человек мог бы отметить легкое напряжение, разлитое в воздухе. Ничего удивительного – в отделении функциональной неврологии не от грыжи лечат, здесь особый контингент, и от него исходят не самые приятные флюиды. А может, все дело в едва различимом запахе лекарств, совсем не таких, какими обычно пахнет в больнице.
Ирина строчила заключения, иногда отвлекаясь, чтобы поразмыслить. Во время одной из таких отключек она поняла: ей что-то мешает. Оказалось, в коридоре, буквально под дверью кабинета, появился источник загадочного низкого гула. Ирина прислушалась. Гул разложился на два женских голоса, назойливо бубнящих. И чем больше она прислушивалась, тем больше эти голоса мешали писать.
Помучившись еще минут десять, Ирина поняла, что работать так невозможно, и выглянула за дверь.
Ну разумеется! По обе стороны от входа в ее кабинет стояли два глубоких кресла, и в каждом из них расположилась слабоумная бабушка. Судя по всему, старухи были еще и полуглухие – говорили на повышенных тонах, постоянно друг друга переспрашивая. Удобный диван неподалеку их не привлекал, они просто не соображали, что туда можно пересесть, а вот эти кресла, между которыми метра три…
Ирина вернулась на место, покачала головой и попробовала снова заняться делом. Но оказалось, что не слышать разговор за дверью она больше не может. Речь обеих старушек была наполнена многозначительными интонациями, и привлекла бы внимание любого нормального человека: казалось, бабульки обсуждают проблемы войны и мира. Да еще в полный голос.
Ирина через силу продолжала стучать по клавишам, но в какой-то момент не выдержала и прислушалась – о чем, собственно, идет речь за дверью. Тут как раз к беседе присоединилась третья бабка. Конечно же, усевшаяся на приличной дистанции от первых двух, поближе к тихо бормочущему телевизору.
– А как вас зовут?
– Лидия Ивановна.
– Какое имя красивое – Лидия… А у меня внучка Лидочка… Представляете, маленькая совсем.
– Да, а у моего мужа, он, правда, уже покойный… Жалко, так тяжело умирал человек… А такой человек был хороший… Как его моя дочка любила! А дочка замечательная. Когда она, бывало, звонит мне в больницу и спрашивает – а как папа, – я говорю, вот папа так-то и так-то, ты не волнуйся… Она говорит – ничего, я сама ему позвоню. Вот как отца любила! Боялась, вдруг я чего ей недоскажу, как с ним плохо. Беспокоилась.
– А у меня ведь тоже внучка есть, только уже большая. Наверное, почти как ваша дочка.
– А вам сколько лет?
– Да мне… Семьдесят восемь.
– Ну! Это вы еще молодая. Когда вам будет восемьдесят пять, как мне, вот тогда вы поймете, как это – быть старой.
