Воин-Врач III (СИ) - Дмитриев Олег

— Это не убогий. От него до Бога далеко настолько, что и представить себе нельзя. Это Пахом Полоз, — спокойно, как о чём-то незначительном, ответил Чародей, усаживаясь на правую лавку, дальше от двери и ближе к голове пойманного упыря.

— Иди ты⁈ — вскинулся Святослав. — Он же выдумка, страшилка бабья! Его ж быть не может!

— Пока может. Ты сядь, дядя. У нас разговор долгий будет, ноги выдержат не у каждого, — в голосе Всеслава звякнула дальним отголоском ненависть. Пока дальним. И глаз с переяславского князя он уже не сводил.

— А чего ты на меня-то глядишь? — чуть выше, чем следовало бы, воскликнул Всеволод — Не знаю, чего там тебе наговорил этот, как ты говоришь, Полоз, но я точно не при чём! Навет это! Ложь!

— Тебе, дядя, садиться не предложу. Тебя ноги держать точно перестанут. Как тебя, тварь такую, земля-то ещё носит? — подсевшим от ярости голосом ответил князь полоцкий и киевский.

— Обман! Неправда! Ни при чём я! — перескочил сразу на визг он. Почуяв на плечах и локтях чужие руки.

— С нами рядом патриарх Всея Руси, дядя. При нём-то хоть брехать постыдился бы. Хотя, чем тебе стыдиться-то, гнида ты лживая. С моего стола ел, грамоты подписывал, под руку просился, а сам такого убийцу на двор мне притащил, что на него глядючи святые образа́ кровью плакать начинают! — рычал Всеслав.

— Нет! Нет! — истерично визжал Всеволод. Но глаза его метались по комнате вполне осознанно, от истерики далеко. Хитёр и опасен, сволочь.

— Да ты мне-то в глаза не бреши, коли ни Бога, ни патриарха ни в грош не ставишь! — рявкнул Чародей, заставив дядю заткнуться. — Вы с ним, с незнакомым, нынче ночью под моими же окнами сговаривались, как через девок подкупленных отраву в поварню пронести!

— Там не было никого! — крикнул переяславец. Но тут же поправился, хоть и опоздав фатально, — не было меня под окнами, спал я ночью! Мои все подтвердят!

— Твои все тебя, паскуда, никогда не увидят больше! Кроме тех, кто в твоих шашнях участвовал. Вот с теми увидитесь. В Аду! — князь снова приложил гипноза щедро, от души. Но, видимо, у родича был какой-то иммунитет.

— Всё, всё — поклёп! Невиновен я! Чем докажешь слова свои⁈

Ах, так? Лучшая защита — нападение? Ну, лови тогда…

— При патриархе Всея Руси Иване, при великом волхве Буривое говорю! Негодяй, тать, убийца и вор, рекомый Пахомом по прозвищу Полоз, сознался в убийствах пяти с лишком десятков живых душ русских. В числе их люд разбойный, люд чёрный, люд служилый и торговый. А кроме них — князья, нашей с тобой крови, дядя, Рюриковой!

Связанный не шевелился. В каморке вообще, кажется, никто не шевелился, кроме пламени факелов и светильников. И в глазах каждого можно было прочитать то, что думали они о Всеволоде Переяславском. И хорошего там ничего не было.

— Твоим словом и за твой задаток нанят был Полоз, чтобы убить меня и семью мою. За содеянное обещал ты ему золота, и то, что когда латиняне придут — можно будет с их позволения неделю грабить Киев да округу, — голос Всеслава будто гвозди вколачивал, да не в крышку гроба-домовины, а прямо в голову дядьке.

— Те, кого ты называл «друзьями» идут на нашу землю убивать наших людей, Всеволод! А ты, тварь, им дорожку за их гроши проторить взялся⁈ И ещё смеешь, сучья морда, с меня доказательств того требовать⁈ — от рыка Чародеева младшего дядю начинало заметно колотить.

— Так вот тебе доказательство, предатель и изменник! Твои же «друзья» тебя и продали, не нужен ты им в их будущем, обуза ты им! Они же хотят под Святым крестом на Русь зайти, от мрака язычества освободить людей, свет им принести. И такие истории про то, как родич родича их словом со свету сжил, ни к чему им. Вот и передали мне кой-чего.

Всеслав прошёл мимо распятого на столе Полоза, не взглянув на того. Взял с неприметной полочки берестяной лист и повернул к остолбеневшим у входа экскурсантам. С того листа смотрел на них тот, кто был привязан к столешнице. Как живой.

— Видишь, дядя? В наших краях так никто не намалюет! Подмётной грамоткой прислали, хитро́, через Волынь, да так, что за мадьярами весь след, трижды путанный, теряется. Да мне он теперь и без надобности, после того, как разговор я твой с Пахомом послушал.

Святослав, стоявший, будто громом разбитый, шагнул вдруг на неверных ногах ближе ко Всеславу, вглядываясь то в портрет, то в равнодушно лежавшего на столе связанного убийцу. И обернулся к брату.

— Севка, ты чего? Это правда, что ли? Мы же решили под руку его встать, мы же клятву давали! Ты, подлая душа, ещё Славке твердил постоянно, что надо зе́мли под себя подминать, что с латинянами да ромеями дружбу водить. А теперь сам, как они, вовсе весь стыд потерял⁈ Глаза б мои тебя не видели! Нет у меня больше брата!

И князь черниговский плюнул в лицо князю переяславскому.

Эпилог

Всеволод дёрнулся, как от пинка. Вряд ли он ждал такой реакции от родного брата. Тот всю жизнь был простоватым и бесхитростным, никогда не доставлял неудобств и легко поддавался уговорам или неявному внушению, в которых младший из живых Ярославичей не без оснований считал себя лучшим из всех семи сыновей Злобного Хромца. И последнее, что можно было ожидать от него — это прилюдного плевка в морду. Любимому младшему братишке. Тому, который всё сделал для того, чтобы из семерых остаться единственным.

— Святка! Ты кому веришь⁈ Это же враг, язычник, Рогволда Северянина семя! — взвыл он.

— А ты, тварь такая, я уж и не знаю — чьё! — с болью, с мукой прокричал князь черниговский. И отступил дальше, будто не был уверен в том, что не накинется на младшего с кулаками.

— Брата на брата поднял! Доволен, змей⁈ — заорал Всеволод. Надеясь на то, что старший обернётся и снова ринется на его защиту, как бывало всегда. Но Святослав продолжал тяжко шагать к двери, прижав руки к лицу, и на крики не реагировал.

— Раздор, смуту посеять решил на нашей земле⁈ — продолжал вопить переяславец, дёргаясь в руках Вара и Немого. С таким же успехом можно было пробовать отбивать чечётку, стоя ногами в тазу с цементом. На дне Гудзона, как говорили в каком-то фильме, что пришёл на ум уж и вовсе неожиданно.

— Всеволод, сын Ярославов, — прозвучал вдруг голос отца Ивана, да так, что дёрнулся даже привязанный к столу Полоз.

— За попрание святых заповедей Господа нашего, за гордыню и алчность беспримерные, за гнев и зависть, кои привели к гибели братьев и родичей его, за преступление клятв и оскорбление веры, за предательство земли русской и народа, да будет анафема!

Не знаю уж, у кого и где научился такому патриарх, но неодолимое желание стать на колени внезапно пронзило и великого князя. Младший же дядя рухнул, как подкошенный, и лицом в пол не воткнулся только потому, что Янко с Варом продолжали держать его, теперь уже стоявшего на карачках. И их лица, обычно невозмутимые и спокойные, как сталь меча или топора, сейчас выражали совершенно несвойственные эмоции: почтение и религиозный трепет. Притом, что православным в полной мере не был ни один из них. Но то, что и как не сказал даже, а возвестил патриарх Всея Руси, равнодушным никого оставить не могло.

А сам святейший отступил на полшага назад. И, если нам со Всеславом не врали глаза, чуть подтолкнул плечом Буривоя.

— Данной мною клятвой, сказанным мной словом, Ругевита волю донесу я снова…

Низкий, рокочущий речитатив, казалось, не мог принадлежать этому старцу с бельмом. Не было в его теле, пусть ещё вполне крепком и жилистом, ни места, ни возможности для того, чтобы голос, выходивший наружу, звучал так. Как камнепад, как грохот воды на неодолимых Днепровских порогах, как рёв стаи медведей. Которые стаями не живут.

— Данною мне силой, говорите, Боги. Я — последний камень на твоей дороге!