Герман Романов - Спасти Императора! «Попаданцы» против ЧК
— Нетути, все свои «банки» извели, ваш бродь! — Водитель крепко держал руль и уверенно управлял тяжелой машиной, которая на скорости в двадцать верст неслась или неторопливо ползла (тут все зависит от ощущений) в глубине городских улиц.
— Неплохо поработали, — весело констатировал Фомин.
ДШК израсходовал, а от опытного взгляда такое пройти незамеченным не могло, пять лент — две с половиной сотни патронов. Ущерб красным нанесен максимальный, о котором до боя Фомин даже в горячечном бреду мечтать не мог — буксир на дне Камы лежит, пароход взорвался, а вся боевая техника на барже выведена из строя полностью и ремонту не подлежит.
Досталось и живой силе противника. Пять дисков к ДТ — это чуть больше трехсот патронов он расстрелял, не заметив. Свои четыре «блина», что без малого две сотни патронов, израсходовал в бою отец. Полтысячи выстрелов за пять минут, в упор — это что-то! Плюс те из красных, что под крупнокалиберный пулемет подлезли.
Хорошо они поцедили кровушку, уполовинили отрядец. Теперь сотня уцелевших красных, морально сломленных и искупавшихся в речной водичке, вряд ли на Уфу пойдет. Но не только это вызвало ликование Фомина.
Хорошо разгоревшийся в здании ЧК пожар отражался яркими бликами в оконных стеклах, его отсветы плясали на стенах и крышах домов. И это не могло не радовать подполковника — чем больше будет паники и суеты, тем легче будет ушедшим вперед повозкам с императором и Путтом вырваться из Перми.
— Тушат, тушат, не потушат! Заливают, не зальют! — нехорошим смешком зашелся Фомин, припомнив слова из однажды слышанной где-то детской сказки. Возможно, это было сразу после войны с финнами, когда в гарнизоне его пригласили на утренник в детский сад.
— Не потушат! Дотла выгорит бесовский дом! — отозвался Максимов и, ухмыляясь, добавил: — Пожарные части они позакрывали, как наследие царского режима. Как и полицию… А с милицейских толку нет, только расстреливать да грабить они умеют.
Водитель замолчал, он, как еще ранее заметил Фомин, редко разговаривал, сосредотачивая свое внимание на дороге. Молчал и сам офицер, напряженно всматриваясь в пустоту ночных улиц.
Они уже миновали старое кладбище и сейчас ехали по предместью. Потянулся длинный ряд одноэтажных бревенчатых усадеб, пылилась дорога, грузовик трясся и подпрыгивал на колдобинах, истошно лаяли собаки.
«Все, кажись, вырвались из города. Сейчас для нас самое главное — догнать Путта!» — облегченно вздохнул Фомин.
Он не верил, что останется жить, но сейчас начал сомневаться — а видел ли на нем тень он сам, только молодой. Ведь впервые, а он это хорошо помнил, дар дал о себе знать летом двадцатого…
— Твою мать! Нарвались, ваш бродь. Никак милиция на дороге стоит. — Максимов громко выругался, и Фомин вынырнул из омута размышлений.
Так и есть — метрах в ста впереди стояла пароконная повозка, чуть ли не до половины перегородив дорогу. А рядом с ней солдаты с винтовками — примкнутые штыки чуть поблескивали в ярком свете луны.
Фомин напрягся — остановка неизбежна. И что делать прикажете — то ли чекистом прикинуться, то ли с автомата непонятную заставу расстрелять. После секундных размышлений Фомин выработал третий вариант, который являлся комбинацией двух первых.
— Стойте! Товарищи чекисты! Стойте!!! — высокий милиционер (Фомин разглядел на них нарукавные повязки) вышел на середину дороги и призывно замахал рукой — даже в ночных сумерках узнал, стервец, знакомый всем горожанам грузовик.
— Сбрось скорость, но как начну, сразу газуй, — тихо произнес Фомин и высунулся из кабины, придерживая автомат рукой.
— Что случилось, товарищи? — Милиционеров стояло всего четверо, и Фомин облегченно вздохнул — с таким числом он мог управиться и один. Тем более что трое скучковались чуть впереди, у повозки, а четвертый, тот, кто махал рукой, кинулся к затормозившему «Бюссингу».
Губастый малый, теория Ламброзо как раз про таких писана. Отталкивающая рожа завсегдатая монопольки, да и запашок от него шел, что не приведи бог этакое пить. Отравишься в момент.
— Что случилось в городе, товарищ?! Взрывы, стрельба…
— Контрики выступили! На грузовике катаются, всех из пулеметов стреляют!
— Неужто?! Ух, волчья сыть! — Троица живо подбежала, с рычанием выплюнула слова: — На куски рвать будем!
— А на каком грузовике они ездят? — губастый попытался уточнить информацию.
— На этом, братец, на этом!
От таких слов красные милиционеры впали в секундный ступор. Было грешно упускать такую возможность, и Фомин нажал на спусковой крючок шмайсеровского ППШ. Автомат задергался в руках, выпустив длинную очередь. Бил практически в упор, а потому промахов не было.
Пули впивались в живые тела, и все — искра, вдохом Господа переданная, тушилась раскаленным свинцом. В глазах убиваемых милиционеров вначале появлялось удивление, вскоре сменяемое выражением какого-то сокровенного понимания. Тела падали в пыль, корчились в агонии — из пробитых отверстий толчками плескалась черная кровь.
— Чего хотели, то и получили! — Фомин брезгливо сплюнул на дорогу.
Радости на душе не было — это не бой, а избиение, и не солдат, а законченных садистов. Все манеры и вид незадачливых милиционеров говорили о том, что они привыкли расправляться с беспомощными и устрашенными жертвами и помыслить не могли, что кто-то осмелится дать им сдачи. Так в жизни зачастую и происходит — если наглецу дадут по морде, то хамство сразу же меняется вежливостью, а если его безжалостно убивают, то многие сволочи всерьез задумываются о своем дальнейшем поведении.
Жалко, что всех большевиков, выпустивших на свободу звериные инстинкты, нельзя подвести к единому для них знаменателю…
В живот сильно ударило что-то чудовищно обжигающее, отбросило на стенку кабины, и лишь долей секунды позже Фомин услышал хлесткий звук выстрела. Глаза видели вспышку, густой клуб дыма, но характерного лязга досылаемого затвором патрона не донеслось. Только непонятный скребущий звук, словно что-то переломили. Мозг еще осмысливал, но руки уже вскинули многократно потяжелевший автомат, а непонятно от чего резко ослабевший палец с трудом потянул спуск…
Был еще пятый, был. За лошадьми стоял. А потом вышел, прицелился, выстрелил и попал ведь, сука. Прямо в живот. Фомин хрипло застонал — не столько от боли, сколько от нелепости происходящего.
Получил заряд картечи в живот из охотничьего ружья — на ременной пряжке свинцовые шарики оставили вмятины, зато насквозь пробили ремень и порвали танковый комбинезон. И сочилась теплая кровь, хоть Фомин и прижал к животу чистую холстинку.
Секундная оплошность Поповича вечером стоила жизни Машеньке, а ночью и ему самому. Но Фомин не ругал казака за то, что не прикрыл, не подстраховал. Да и чего ругать — от судьбы ведь не уйдешь, зов Марены он слышал, но зря себя обманывал. Во сне она ведь его два раза звала к себе, а значит, до восхода солнца не доживет. Судьба!
Он часто видел, как люди умирают от полученных ранений, и мозг прямо вопил — хана тебе, братец! Если бы винтовочная пуля, то был бы шанс выжить, только до хирурга бы вовремя добраться. А так, с пятью дырками в животе, внутри кишки разорвало, и еще в этих ранах кожа от ремня, обрывки грязного обмундирования. Заражение крови ему обеспечено, и ни один врач уже не поможет, только агонию затянет.
Но вот страха в душе не было, лишь спокойное понимание неизбежного да горящий от боли живот. И еще теплая рукоять ТТ в кармане — только бы успеть встретиться с императором, а там можно и пулю в лоб пустить…
— Может, я тебя к врачу с рассветом отвезу, есть у меня в городе знакомый. Жинку мою пользовал, соседа, — тихо сказал Максимов, повторно предлагая помощь. — Помрешь же, а мужик ты хороший, ваш бродь!
— Ты своего знакомого под монастырь подвести хочешь?! Красные всех врачей в городе сегодня же с утра перешерстят. А до вечера я не дотяну, да еще растрясло меня порядком, все нутро огнем горит. Нет, Трофимыч! Все! Хана мне полная! От таких ранений не выправляются… Отвоевался я, что тут скажешь…
Фомин сцепил до хруста зубы — резь и жгучая боль в животе усилились. Пот заливал глаза, он плохо видел дорогу. Но знал, что развилка с тем прищученным днем постом уже близка, дотянуть бы, дотерпеть. А там можно и пулю в лоб, уйти от страданий и этой лютой боли.
— А вот и дом, наша пролетка стоит. И фургон!
Словно сквозь липкий туман донесся радостный голос Максимова. Но тут же прорезалась в нем растерянность и послышался затаенный страх.
— Там еще одна повозка, чужая. И люди везде лежат! И кони в упряжке убитые! Да что ж такое деется?!
Слова водителя резко встряхнули и подействовали на как сильное обезболивающее. Император?! Что с ним?
