Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

Теперь он превратился в пустырь. Мофы вновь назвали его Еврейским кварталом, отрезали от остального города и опустошали, вывозя его население эшелон за эшелоном.

Анна обозревает картину разрухи. Ветер поднимает и закручивает пыль. Рааф нашаривает камень и бросает его в одно из редких уцелевших окон.

— Пожалуйста, не делай этого, — говорит она.

— Не делать чего?

— Не бей окон!

Рааф пожимает плечами.

— Это же просто окно. Через него никто уже не смотрит.

Но Анна в этом не уверена. Клубок пыли может нести тысячи душ. Или десять тысяч.

— Пошли! — говорит он ей и взбирается вверх по горе мусора.

Секция пустых квартир в здании на бывшей улице Луи Ботастраат. Входной двери давно нет, но Анна с велосипедом все равно медлит, словно ожидая разрешения войти. Голуби вылетают из окна, возмущенно хлопая крыльями. Рааф гонит их:

— Шууу!

Голуби уже загадили весь подоконник горками бело-голубых испражнений. Внутри нет полов. Вместо них одна грязь, но Рааф положил несколько досок, и вот новый завоеватель, армия из одного человека, вступает в свои владения.

— Иди сюда! — говорит он ей. — Велосипед оставь снаружи. Здесь его никто не стащит.

Когда-то, видимо, это была спальня. Рааф закрыл окна лоскутами грязного брезента, но свет проникает в комнату через дыру в потолке. Вместо пола здесь бетонная плит, а вместо стола — повернутый вверх дном пустой ящик с надписью «Консервированные груши». Сами жестянки с грушами выложены рядом. Дно ящика делят между собой замызганная пепельница из кафе «Пеликан» и несколько недогоревших свечей. Тут же постель: желтоватый тюфяк, накрытый грудой одеял. Настоящее логово.

— Ну, как тебе? — спрашивает Рааф, явно гордясь своей норой.

— Ну и что это такое? — спрашивает Анна, хотя прекрасно знает сама.

— Это — мой замок, а я в нем — кораль. Король Рааф Первый, — говорит Рааф, кидаясь на тюфяк. Схватив жестянку с грушами, он прикладывает к ней открывалку.

— Хочешь? — предлагает он.

— Нет, — говорит Анна. — Спасибо.

— Уверена? Это вкусно. Я начинаю с сиропа, — говорит он и показывает процедуру, припав к банке и наклоняя ее. — Ммм… да. Иногда я наливаю внутрь шнапса, и тогда — вообще класс!

Анна смотрит на него из проема двери.

— Ты что не заходишь? — спрашивает он.

— Не знаю, — отвечает она. — Это сюда ты их приводишь?

Рааф делает еще один глоток грушевого сиропа и утирается рукавом.

— Привожу кого? — переспрашивает он.

— Твоих других девчонок, — говорит она.

Он смотрит на нее с привычным уже для нее потерянным видом.

— Анна, у меня нет никаких девчонок.

— Ну да, — не верит Анна.

— Это правда. У меня только ты.

— Я — не твоя девчонка, — говорит она.

— Не моя?

— Нет. И не могу ей быть.

— Потому что ты — еврейка?

— Потому что ты — не еврей.

— Тогда почему ты позволяешь себя целовать?

— Ты хочешь, чтобы не позволяла?

— Нет.

— Тогда заткнись! — Она окидывает взглядом стены. — И это ты называешь замком?

— Не очень, конечно, роскошно, — соглашается он. — Я стал приходить сюда, когда у папы начались запои. Или когда мне становилось совсем уже тошно. — Он зажигает свечку и прикуривает от нее. — Ты так и будешь там стоять? — спрашивает он и выдыхает дым.

— Я не буду с тобой это делать, — напрямик говорит она.

— Делать что?

— Сам знаешь что.

— А я и не думал, что будешь, — просто отвечает Рааф. — Ты, значит, так и не вошла…

Лежа головой на груди Раафа и обнимая его, она представляет себя на спасательном плоту во время наводнения. И слушает его ровное дыхание. Спокойное биение его сердца. На ее блузке, на спине, есть две пуговки, чуть ниже шеи. Она чувствует его руку, возящуюся с пуговкой, пока та не освобождается. Сначала одна, а потом и другая.

— Что ты там делаешь?

— Ничего.

— Это неправда. Ты что-то там делаешь.

— Хочу почувствовать твою кожу, вот и все.

— Можешь почувствовать мою кожу на руке, — сообщает она ему, но больше не перечит, когда он гладит небольшой участок ее спины. Затем следует пауза. Анна прислушивается к ударам его сердца.

— Так это продолжалось два года?

Анна не шевелится. Она открывает глаза. Смотрит на трещину в штукатурке стены.

— Что продолжалось?

— Вы прятались от мофов два года.

— Я это сказала?

— Не думаю, чтобы я это выдумал.

— Это продолжалось двадцать пять месяцев, — бесстрастно говорит Анна. — Пока не пришла Зеленая полиция.

— И ты знаешь, кто за этим стоит? Кто сообщил им?

Анна поднимает голову, чтобы взглянуть на него. Но лицо юноши непроницаемо.

— Зачем ты спрашиваешь?

— Я не спрашиваю. Это ты все время меня допрашиваешь.

Она еще раз бросает на него взгляд, прежде чем снова положить голову ему на грудь.

— Есть разные догадки.

Вот и всё, что она говорит. Она сама удивлена, что ей так трудно ему отвечать. Ее злит не только само предательство, но и позор оказаться жертвой. Она опять перекатывается на локоть и наблюдает за лицом Раафа. Раньше он не очень-то интересовался, как она пережила войну.

— Зачем тебе знать?

— Вроде бы и незачем, — отвечает он. — Просто пытаюсь… Не, не знаю… Быть к тебе поближе. Узнать, что ты думаешь. Это трудно. Я уже жалею, что раскрыл варежку, — говорит он и вздыхает.

Она смотрит на него и кладет голову ему на плечо.

— Ох, извини меня. Мне очень приятно, что ты хочешь побольше обо мне знать. Просто есть такие вещи… Мне трудно о них говорить.

Рааф молчит. Потом говорит без всякого выражения:

— Она умерла с голоду.

Анна поднимает на него взгляд.

— Моя мать. Она умерла с голоду. — Еще некоторое время юноша хранит молчание, затем качает головой. — Она будто скукожилась. Не тело, а палки. Только живот распух. И еще глаза, — добавляет он. — Они словно из головы повыскакивали.

Анна почувствовала, как сжалось у нее сердце.

— Прости, прости, — повторяет она. Слезы жгут глаза. Она чувствует его горе. Груз печали, который его придавил, — она и сама его ощущает. Но и ее печаль не легче. Она не решалась представить себе, как умирала ее мать, но сейчас она ясно видит эту картину. Хрупкое тело из палок. Вздувшийся живот. Облегающая кости плоть. Вытаращенные глаза. И лицо мамы.

По щекам текут слезы. Она их не стирает. Она чувствует, как юноша поглаживает ее кожу у основания шеи. Вдыхает и выдыхает. Воркуют голуби, тянут свою странную приглушенную колыбельную. И на нее нисходит некий эрзац покоя. Скорее физического, чем духовного — так чувствуешь себя под одеялом, когда, заболев, ныряешь в жаркую дремоту. Она прижимает ухо к груди Раафа. От него пахнет горелым дешевым табаком, мужеством. Тяжестью, к которой хочется прильнуть. Биение его сердца медленно проникает в ее подсознание, глаза закрываются…

В мгновение ока она садится на бугристом матраце Раафа, и ей в нос бьет зловоние голубиного помета. Ей холодно, ее бьет озноб, она чувствует слабость. Надвигаются сумерки, сквозь дыру в потолке просеивается мелкий дождь. Она кулаком бьет Раафа в плечо, и он, ничего не понимая, садится с ней рядом.

— Уф! Что такое? В чем дело?

— Я скажу тебе, в чем дело! — в ярости кричит Анна, протирая глаза. — Солнце садится. Вот-вот начнется шабат, а ты дал мне заснуть! Отец рассвирепеет!

Облачное послеобеденное небо уступило место свинцово-серым влажным сумеркам. Запыхавшись, она добирается наконец на Херенграхт и стучит во входную дверь. Она промокла до нитки, колечки волос прилипли ко лбу. Велосипед она пристраивает в прихожей.

— Пим! — зовет она, но обнаруживает только тень, угнездившуюся в кресле. — Привет? — пытается она обратить на себя внимание.

Фигура в кресле остается неподвижной. Потом она поднимает голову.

— Здравствуй, Анна! — Голос трудно узнать. Он звучит глухо. Бездушно.