Дмитрий Дивеевский - Ось земли
– А ты как думаешь?
– Других вариантов нет? А если лагеря?
– Если дам указание шить лагеря, то пошкантую следом через неделю. Там же все ясно, как закат в Одессе. Ни Сладков ни Кошкин политику чисток не поддерживали. Сигналы поступили в виде малявы. Сигналы верные, от их же друзей. Твой муж с ними был закадычным дружком. Голову даю, что и он осуждал. Да и ты знаешь, чего душой кривлять.
Ольга напряглась. Доморацкий давно стал ей чужим человеком. Но все-таки они прожили вместе 15 лет и ей было трудно согласиться так легко решить вопрос о его жизни и смерти.
– Я бы попросила лагеря.
– Ого, вот тебе и здрассте! Мадам, видите ли, просит лагеря. Ты не забывай, что ты станешь женой репрессированного, да не какой-нибудь гражданской юбкой – клеш. Ты сама руководящий сотрудник управления. Если даже я тебя прикрою, в Москве такой ситуацией заинтересуются. Как ты считаешь? Теперь ясно, что я имею в виду?
– Писать на Сергея?
– Это дело твое. Но я знаю, что если напишешь – останешься в своем кабинете. Не напишешь – попадешь совсем в другой кабинет.
– Что писать?
– О связях его со Сладковым и Кошкиным. Об антисоветских связях.
Еще скажу тебе. Нравится мне, как ты работаешь. Таких мало. Если сделаешь все как надо, заберу тебя в Москву. Там сегодня с кадрами проблем. Будешь крупной командиршей. Поняла?
– Я все поняла. Можно идти?
– Иди, Ольга.
Хлунова вернулась к себе в кабинет, села за стол и задумалась. Ситуация не предлагала ей выхода. Либо Сергей, либо собственная жизнь. Решать здесь нечего. Вариант один. Правда, на самом краю сознания какой-то тонкий голосок попискивал о верности любящих людей, но к Ольге это не относилось. Она точно знала, что никого никогда не любила и все ее увлечения ограничились юным чувством к Антону Седову, которое быстро кончилось.
Она положила перед собой листок бумаги и принялась писать
Начальнику Горьковского областного управления НКВД
СССР комиссару госбезопасности третьего ранга
Погребинскому М.И
Рапорт
На протяжении 1937 года я неоднократно обращала внимание на высказывания моего мужа Доморацкого Сергея Михайловича, который является в настоящее время начальником ХОЗУ управления. В своих высказываниях Доморацкий проявлял осуждение линии партии по усилению классовой борьбы и высказывал намерения выступить против этой линии. Мною было обращено внимание, что он часто обсуждал данные вопросы с сотрудниками управления Сладковым и Кошкиным, и они также вели осуждение линии партии. В связи с тем, что все трое имеют огнестрельное оружие, они в своих разговорах замышляли и террористические намерения против руководителей партии. Например, они обсуждали применение оружия против т. Сталина во время его речи, которая состоится 1 мая 1938 г. на Красной площади в столице нашей родины. Для этого они планировали выехать нелегально в г. Москву и добыть там пропуска на праздничную демонстрацию. В.Кошкин имеет своего родственника в управлении охраны Кремля и обещал посодействовать получению пропусков. Таким образом, сразу три вооруженных человека могли бы открыть стрельбу по руководству партии и государства. В связи с преступностью выявленных мною планов Доморацкого сообщаю в установленном порядке.
Ст.лейтенант госбезопасности О.Хлунова.2.12.37.Она положила рапорт в папку и пошла в приемную Погребинского. Начальник управления тоже не спал. В приемной его дремал дежурный офицер. Ольга сказала, что она по срочному делу и Погребинский пригласил ее к себе.
Он прочитал рапорт, устало потер глаза и посмотрел на Хлунову. Мир сходил с ума. Кровавая карусель приняла невиданный размах. Еще год назад Матвей и представить себе такого не мог. Хотя тогда становилось ясно, что дело идет именно к всеобщему сумасшествию. Бесполезно расспрашивать Ольгу о причинах написания рапорта. Ситуация была понятна. Хлунова спасала себя ценой жизни мужа. Матвей не любил Ольгу. Он считал ее кошкой, которая охотится на людей как на мышей, безжалостно и азартно. Молча взял ручку и начертал резолюцию:
Начальнику следственного отдела т. Рыбнику.
Пр. принять сигнал к производству.
Погребинский.
Когда Ольга ушла, Погребинский поднял трубку и позвонил Сергею.
Когда тот пришел, Погребинский молча протянул ему рапорт жены. Доморацкий читал иудину грамоту и ничто не шевелилось в его душе.
Весь его прежний совместный путь с супругой готовил его к подобному финалу. И вот финал этот наступил. «Тяжело-то как – думал Сергей – тяжело. Что же это за жизнь такая, за что мне все это? Неужели заслужил, Господи?» И будто ответом ему всплывали в памяти огневые первые годы революции, когда наган его работал без отдыха, когда вершился скорый суд. Он верил тогда, что это был правый суд, а всегда ли он был правым? Но Ольга… Сколько горьких открытий он с ней сделал, а ведь в упор не видел того, что обязан был увидеть.
Доморацкий вспомнил расстрел супругов Худяковых в далеком 1922 году. С наступлением зимы голод в городе обострился и чекисты применяли крайние меры для обуздания спекуляции. Тогда его группа устроила рейд в сормовский спецприемник для беспризорников и в результате обыска обнаружила недостачу продуктов. Продукты эти нашлись в каморке заведующего спецприемником Худякова, который ютился там со своей молодой женой. Сумка с двумя буханками хлеба и пакетом сахарина была спрятана на верху печки-голландки, в углублении для сушки вещей. Сергей знал Худякова по прежним временам. Тот трудился токарем в сухом доке и состоял в одной с ним партийной организации. Первая жена Худякова рано умерла и он женился на молоденькой фабричной красавице, с которой детей у него не было. В спецприемник они попросились добровольно.
Супругов вывели в палисадник и поставили к стенке. Они стояли обнявшись, прижав лицо к лицу и закрыв глаза. Пощады не просили. Сергей скомандовал группе «пли» и выстрелил сам. Жена Худякова метнулась вперед, защищая мужа, и почти весь залп пришелся на нее. Она сползла на землю, руки ее обнимали ноги мужа, а тело били конвульсии. От второго залпа рухнул муж. Он лежал, уткнув лицо в снег, но руками нащупал ее лицо и гладил его негнущимися пальцами. Снег вокруг Худяковых набух кровью, но оба никак не умирали. Никто из сотрудников группы не хотел их добивать.
Тогда к ним подошла Ольга и, постояв рядом, достала револьвер. Сначала почти не глядя, выстрелила в голову Худякова, а затем навела наган на женщину и не спеша прицелилась в ее высокий, прекрасной лепнины лоб. Хлопнул выстрел. Засовывая наган в кобуру, Ольга взглянула на Сергея и он увидел в ее глазах вместо зрачков две маленькие точки, словно у рыси. Тогда ему показалось, что Хлунова волнуется, ведь это было ее первое участие в расстреле. Теперь он знал, что глаза рыси означают совсем другое.
Доморацкий вернул рапорт начальнику управления и спросил:
– Могу идти?
– Иди, если успеешь. Приказ на твой арест Ушиевич уже выписал.
– Спасибо, Матвей. Прощай. Прости, если что не так сделал.
– Прощай, Сергей, прощай. И ты меня прости.
Разговор с Ароном Сольцем
– По тому, во что ты превратился, можно судить обо всей партии – сказал Сольцу Николай Бухарин незадолго до своего ареста. Он был единственным членом ЦК, который принимал Арона в служебном кабинете. Был. Теперь и его нет. Да, в свое время Сольц был ходячей рекламой партии большевиков. Бессребреник, до предела честный, до предела неподкупный член «ленинской гвардии», он вызывал неподдельное уважение среди товарищей. Все остальные члены «гвардии» давно стали боярами, не опускавшимися до трамваев и очередей в продмаги, а член ЦК Сольц упрямо ездил общественным транспортом, жил в захудалом углу и питался пайком рабочего. Он был идейный коммунист и не хотел поступаться своими принципами. Когда настало время повсеместного попрания этих принципов, Сольц решил поговорить со Сталиным. Ему было о чем напомнить Иосифу Виссарионовичу. Когда-то, весной семнадцатого года оба вернулись из сибирской ссылки и оба жили на одной квартире, спали в одной кровати. Они голодали, терпели нужду, прятались от полиции, и как казалось Арону, были близкими товарищами. Однако попасть на прием к Сталину не получалось. Вождь не хотел тратить время на человека, которого в партии давно стали считать сумасшедшим. Но не таков был Арон Сольц, чтобы сдаться на милость победителя. Он пришел к Сталину во сне.
– Ты не можешь меня убить потому, что твое тело помнит тепло моего тела. Оно не забыло, как мы спали в одной постели, в нетопленой комнатушке и ты грелся об меня как о грелку. Ты тогда еще не делал различия между евреями и гоями.
