Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

Она придумала уловки на случай, когда приходит этот страх. Пытается заострять внимание на облаках в небе, представляя их гигантскими кораблями. Считает в обратном порядке от ста до единицы. Или просто рыдает от души. Ей ничего не стоит сделать так и сейчас, но плакать на людях не хочется; вместо этого она наблюдает за тем, как ползет вверх по столбу паучок-сенокосец. И прядет шелковую нить господин Длинноножка. Выше и выше по серебристой паутинке. Анна глубоко вздыхает и медленно выдыхает. Сглатывает — и страх медленно уходит.

Пульс постепенно выравнивается. Вытирая липкую испарину со лба, она перебрасывает через плечо сумку с книгами. И вот она снова идет, легкая, как те облака. Пустота надежно заперта внутри.

Ряды современных зданий из песчаника расходятся симметричными лучами от центральной звезды высокой желтой башни под названием Волкенкраббер. «Скребущая облака». Двадцатиэтажный выступ из бетона, стали и стекла почесывает пузики облакам среди респектабельных окрестностей. Полдень пахнет выпечкой из пекарни Бломмештайн и немного — ветром с реки. Вот она, Мерведеплейн, «Мерри», как окрестила ее про себя Анна.

Они живут в доме номер тридцать семь. Четыре комнаты, кухня, ванная и уборная, плюс комната наверху, куда они пустили жильца-холостяка. Квартира просторная, с чудесной platje — так здесь зовут террасу на плоской крыше, залитой смесью гудрона и щебня: летом загорать там не хуже, чем на любом пляже. Анна поднимается по лестнице и встречает мать в капоте, с выражением мрачным и разочарованным. Мать Анны дама степенная, с густыми бровями и непринужденной улыбкой Холлендеров. Вот только теперь она почти не улыбается.

— Анна, — хмурится мама. — мне нужно с тобой кое о чем поговорить. Садись.

Застекленная дверь в гостиную цвета морской волны открыта. Безропотно бросив сумку на мамин диван с горбатой спинкой, она бухается на него сама и беспокойно выдыхает, наклонив голову в знак немного самонадеянной покорности. Должно быть, госпоже Проныре не терпелось — так она спешила домой, чтобы позвонить маме и все выложить. Мама присаживается в невысокое кресло напротив, скрестив лодыжки. Анна ждет, когда же на нее обрушатся упреки и презрение.

Но вместо этого мать говорит просто:

— Ты взрослеешь.

Анна моргает.

— Я знаю, — говорит мать. — Тебе вот-вот стукнет тринадцать — и как это вышло так скоро, ума не приложу. Но ясно одно: ты становишься девушкой. Думаешь, я не понимаю, — продолжает она, — но ты неправа. Прекрасно понимаю. Веришь или нет, но мне тоже было тринадцать и я думала, что твоя бабушка Роз, да будет благословенно ее имя, вообще меня не понимает. В этом возрасте я хотела пробовать новое. Хотела быть похожей на твоих дядей и иногда искала неприятностей. Хотела нарушить правила. Но, поскольку я была девушкой, это… — Мама выдыхает. — Тогда об этом не могло быть и речи. Мама не спускала с меня глаз, чтобы не позволить выйти за рамки приличий.

— Правда? — не выдерживает Анна. Ее это, признаться, удивило: бабушка Роз, мир ее праху, вечно подшучивала над мамой с ее страстью к «пристойности». Мать Анны, сжав губы в усмешке, качает головой:

— О да, знаю. Ты считаешь, что твоя Oma всегда была на твоей стороне и шутила, что Ее Величество Эдит желает поступать всегда так, как полагается, но поверь: она была много, много строже, чем я когда-либо. Мне вообще запрещалось говорить в обществе взрослых — только отвечать на вопросы. Можешь себе такое представить, дорогая моя девочка?

Анна вынуждена признаться:

— Нет, мам, не могу. Я бы лопнула.

— Да, — соглашается мать с той же усмешкой. — Я тоже так думаю. Вот и стараюсь быть помягче с тобой и твоей сестрой. И не то чтобы меня не ругали за это. Многие матери считают, что я веду себя слишком современно и слишком многое вам позволяю. Я же отвечаю: время идет, мир меняется. Так что когда ты говоришь, что терпеть не можешь брюссельскую капусту, я даю тебе еще тушеной моркови. Когда к нам приходит мальчик и приглашает тебя погулять или в кафе-мороженое, я, скрепя сердце, отпускаю Когда ты хочешь побыть одна, я позволяю тебе это. И когда ты говоришь что-то, что считаешь очень важным, я стараюсь слушать — что бы тебе ни казалось. Но, — наконец говорит мать, — я все еще твоя мать и чувствую ответственность за твое благополучие. И так будет всегда, моя дорогая девочка, неважно, сколько тебе лет.

Анна смотрит на мать со своего дивана. И пытается переварить услышанное. Глаза матери превратились в две луны. Анна тщится представить, как когда-нибудь мама превратится в добрую бабушку, совсем как ее Oma; но мамино лицо исхудало с тех пор, как пришли мофы [5], а шея сделалась морщинистой. С лица ушло все обаяние. Густая копна блестящих волос цвета жженого сахара, которой она страшно гордилась, аккуратно расчесана на пробор янтарным гребнем и посеребрилась кое-где сединой. Руки, по обыкновению, сложены на коленях, но теперь они неспокойны. Она жестом поправляет волосы, как всегда в тех случаях, когда решает либо сказать то, что непременно вызовет ссору, либо не говорить этого ровно по той же причине.

— Я не хочу быть строгой, Анна, — сказала она. — И повторюсь: я знаю, что ты взрослеешь. Но сейчас буду непреклонна: курить тебе нельзя, Аннелиз. После всех болезней, которые ты перенесла в детстве, сигареты могут сильно повредить твои органы дыхания.

— Значит, госпожа Липшиц тебе рассказала? — смело спрашивает Анна. Наконец-то они добрались до сути, и она едва сдерживается от того, чтобы выкатить глаза от изумления. По крайней мере, дело в окурке, а не в мальчиках — что поразительно.

Но тут выражение лица матери незаметным образом меняется — теперь она в замешательстве:

— Госпожа Липшиц?

Не отрывая взгляд от бархатной обивки:

— Она сказала тебе, что я затянулась сигаретой, которую мне дал мальчик на пути домой из школы?

— Анна, — и снова в мгновенье ока лицо становится хмурым. — Я понятия не имею, о чем ты. Я нашла вот это в потайном ящике твоего стола, — она извлекла одну из бесчисленны сине-бело-красных пачек от сигарет «Куинс дей», разбрасываемых над Голландией с британских самолетов. На одной стороне пачки — карта голландских колоний в Ост-Индии, а на другой — трехцветный флаг страны. ПОБЕДА НЕ ЗА ГОРАМИ, гласит надпись. И Анна вдруг смеется, хлопая себя по острым коленкам, торчащим из-под юбки.

— Что? — вскидывается мать; лицо ее становится еще более напряженным. — Что смешного?

— О мама, так это папины. Он подарил их Марго просто на память.

Когда мать хмурится, брови соединяются в ниточку, отчего глаза кажутся меньше и слишком близко посаженными.

— Марго?

— Да, послушной дочери, — говорит Анна. — А ты не знала, что она собирает карточки королевской семьи с сигаретных пачек?

— Нет, не знала.

— Ну вот, теперь знаешь. Господин Кюглер собирает их для нее, — отвечает Анна, когда облегчение от смеха проходит. — Если не веришь, спроси ее. Или Пима.

— Нет, нет, Анна, я тебе верю.

— Но отчего-то, как я вижу, ты не сомневалась в том, что это я виновата.

— Нет-нет, — сказала мать. — Вовсе нет. Просто… — Похоже, мать не в силах закончить предложение, так что Анна делает это вместо нее. Желая помочь.

— Просто ты не можешь представить, что Марго делает то, чего не положено, а вот Анна — всегда пожалуйста.

Мать моргает. Но тут же ее лицо обретает строгое выражение:

— То есть ты затянулась сигаретой уличного мальчишки?

Анна слегка фыркает:

— Всего одна затяжка, мам. — И хмурится сквозь пряди волос, которые наматывает на пальцы.

— Затяжка от сигареты незнакомого мальчика? — мать почти кричит. — Ты хотя бы подумала о том, чем можно от него заразиться?

— Ой, заразиться, — повторяет Анна, будто подчеркивая: слово-то какое смешное!

— Не говоря уже о том, — продолжает мать, — что это вопиюще необдуманный поступок — водиться с незнакомыми уличными мальчиками.