Возвращение в Петроград (СИ) - Тарханов Влад

— А ты куда? — заворчал Брюска, увидев отлетающую душу Николая Второго.

— В рай, наверное… — ответила не слишком уверенно та, еще не осознавая, что уже отмучилась на ЭТОМ свете, но еще на ТОТ не попала.

— Хочу сказать тебе две новости: хорошую и плохую. Хорошая — русская православная церковь признала тебя святым-великомучеником. Вместе со всем твоим потомством и супругой. Невинно убиенными врагами в подвале екатеринбургского дома Ипатьева.

— Химика? — Несказанно удивился Николай.

— Нет, его брата, купца. Не перебивай! — насупился Брюс.

— А вторая, для тебя плохая. Господу нет никакого дела до того, кто кого кем провозглашает. Судит он по делам твоим! А ты, по делам своим оказался достоин адской сковороды! И мученическая смерть твоя в глазах господа только усугубила твою вину. Так что не спеши, полетим, я тебя в Ад подброшу. Там Вельзевул заждался.

Конечно, будучи человеком с весьма своеобразным юмором, таковой душа Якоба и осталась. Никакие сковороды душу Николая не ожидали. Ибо душа — суть нематериальная, и жарить ее на какой-либо поверхности смысла нет. Но кто сказал, что мучения духовные, коим подвергаются души грешные в аду будут менее страшны, чем поджаривание на огне? Они куда как страшнее, ибо изобретательнее!

— А что по-другому никак? –поинтересовался свежепредставившийся Николай.

— Господь сказал в Ад, значит, в АД! — твердо произнёс Брюс.

И так еле мерцавшая душа последнего российского императора стала какой-то совершенно тусклой.

— Пётр, государь, поспеши! — обратился Брюс к последнему истинно русскому императору, точнее, его душе. И та ухнула в тело, которое еще не успело остыть и осознать факт своей смерти.

Души Брюса и Николая несколько мгновений наблюдали, как Пётр осваивается в новом теле, после чего удалились.

Оказавшись в теле Николая, душа Петра осознала, что снова стала глухой и слепой, ну, это по сравнению со своим бесплотным состоянием. А ещё… это тело было каким-то маленьким! Вот! Пётр, от природы довольно крупный мужчина (особенно на фоне своих коротышек-современников) никак не мог с комфортом вместиться в сие, довольно убогое вместилище.

Нет, вроде бы тело ему досталось вполне приличное: Николай за собой следил, был физически развит, не пренебрегал атлетикой, да и дрова рубил регулярно как сказали бы сейчас, пребывал в хорошей спортивной форме. Но дело-то не в форме, а её содержании!

И сейчас содержание никак не совмещалось с формой!

— Какую породу испоганили! — почти дословно произнёс Пётр слова, сказанные императором Александром Третьим своей супруге, датской принцессе[1].

Впрочем, у этого тела было одно преимущество — оно было живым! И устраиваться всё-таки как-то следовало. Иначе никак! И к появлению вызванных на срочную аудиенцию в Зимний трёх весьма взбудораженных этим вызовом персонажей, Пётр в теле государя Николая Александровича как-то, с горем пополам, освоился.

[1] Будучи под действием пары рюмок коньяку, отец Николая, Александр Александрович сказал своей супруге, датской принцессе и русской императрице, весьма миниатюрной женщине: «Какую породу испортила!» и глубокомысленно добавил: «Дура!». Императоры Романовы от Александра Первого отличались статью, были высокими, с хорошим телосложением, настоящими богатырями! Сам Александр Третий при железнодорожной катастрофе держал на своих плечах крышу вагона, давая возможность пассажирам выбраться из оного.

Глава четвертая

Говорится о вреде чая из трав

Глава четвёртая

В которой говорится о вреде чая из трав

Петроград. Зимний дворец. Покои императора

22 февраля 1917 года

Первую чашу пьём мы для утоления жажды, вторую — для увеселения, третью — для наслаждения, а четвёртую — для сумасшествия.

(Апулей)

В теле Николая Александровича Романова Пётр Алексеевич Романов чувствовал себя неуютно. Это было какое-то странное ощущение, не то чтобы тело маловато, нет, масштаб личности маловат! Пётр, очевидно, ощутил ту личную ущербность, что неуверенный в себе император скрывал за показательным упрямством: он почти никогда не менял своих решений, но и никогда не позволял кому-либо на них влиять. Единственным исключением была его Аликс, супруга, гессенская принцесса, которая так и не смогла подарить императору здорового наследника. Вот эта зависимость от семейного счастья, точнее, от одной единственной юбки Петра страшно раздражала, он не мог ее сформулировать, но чувствовал к какой-то особе слабость, позволявшую ей управлять не государством, но императором. Чёртовы бабы! Все беды от них и только от них!

А ещё он никак не мог понять, откуда у этого славного человека такая личная трусость? Кем-кем, а вот трусом государь Пётр Алексеевич не был. И в баталиях участвовал, и на кораблях в бурю плавал, всяко случалось, но вот такое щемящее чувство личной слабости его откровенно пугало и напрягало. Ну что за чертовщина! А еще этот дурачок ввел сухой закон! Где это видано, чтобы на Руси да народу не пить? Глупости это! Он внезапно понял, что обладатель сего тела оказался человеком добрым, но недалеким, обладающим умом, но вместе с этим и леностью, которая не позволила сему уму развиваться и превратиться в самый главный инструмент управления державой. За державу было обидно! Вспомнив о выпивке, Пётр в оболочке Николая решил, что не помешало бы промочить горло, ибо жажда оказалось, имела место.

Первое, что стал искать Пётр Алексеевич — так это вино, хлебное али виноградное. Но ни того, ни другого в его покоях не нашлось. Бар (место для хранения алкогольных напитков) был показательно вычищен его предшественником в сём теле вычищен и все напитки торжественно вылиты на землю. Ибо государь тоже должен сухой закон соблюдать, раз ввёл его в действие. Нет, точно, если человек не пьет, он или сволота, или болен[1]. Николай точно больным не был. Даже пива не нашлось! А жажда уже бывшего-настоящего государя серьезно так стала мучать[2].

Чайник с теплым, чуть уже поостывшим травяным чаем нашелся на журнальном столике как-то сам по себе. Задумавшись о том, как бы справнее отменить сухой закон. Ибо жизнь без вина Пётр себе представить не мог, государь на автомате налил себе полную чашку и залпом выпил чуть горьковатый, но довольно-таки приятный настой. И тут тело скрутило сильнейшей судорогой, изо рта пошла пена.

«Идиот»! — успел подумать Пётр, вспомнив, что в этом чае присутствовал какой-то сильный яд.

А еще через несколько мгновений душа Петра наблюдала, как корчится в агонии его несостоявшееся тело.

— Ну вот, герр Питер, тебя[3] и на минуту оставить нельзя! Что-то да натворишь! Государя-императора уконтрапупил!

— Чего? — удивился дух Петра не появившемуся ниоткуда духу Брюса, а новому, непонятному слову.

— Ну, прикончил, в смысле. Это слово из новой жизни, мин херц, ты еще не такого наслушаешься. Да… А делать-то что? Первый раз вселением я сие тело к жизни вернул. А теперь?

— Так сам в него вселись! — сказанул государь и требовательно уставился на своего друга и соратника. Одного из немногих, кто не предал.

— Не выйдет, герр Питер. Ежели я попытаюсь государство спасать в роли государя ритуал сработает в обратную сторону и обе наши души развоплотятся. Не станет наших бессмертных эфирных оболочек, так доходчиво объясняю?

Брюс почувствовал, что император растерялся от обилия его псевдонаучной терминологии, потому решил объясниться по-простому. Помогло.

— И что теперь делать?

— Ну, этого придётся оставить подыхать…

— Якоб, имей уважение к смерти.

— Да, извини, мин херц, был неправ. Оставим его умирать, ибо помочь ему уже ничем не можем, а душа сего тела уже прописана в адских чертогах.

— А мы?

— А у нас есть запасной вариант. Только смотри, государь, на этот раз осечек быть не должно!