Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Не хотел бы воевать против тебя, — криво ухмыльнулся Делагарди, и я понял, что сказал он не всё. Фраза его закончилась словами, что произнёс он, наверное, про себя, и ефимок готов поставить на то, что звучали они примерно так: «А придётся».

— Я бы тоже, — кивнул я, и непроизнесённые слова повисли в воздухе.

— А ты знаешь, — нарушил затянувшееся молчание Делагарди, — Кристеру Сомме отказали от дома там, где он долечивался после раны, прежде чем вернуться домой.

— С чего бы это? — удивился я.

Шведов, конечно, не очень любили в Москве даже после разгона Тушинского лагеря и бегства самозванца в Калугу. Мало того, что иноземцы, так ещё и кальвинисты, чего православный человек вообще понять не может. Если про католиков с амвона батюшка вещал, что они-де еретики, души заблудшие, то кто такие протестанты, объяснить уже не мог. Вот и относились к ним едва ли не как к безбожникам, вроде татар или вовсе уж диких сибирских людей. И всё же Кристер Сомме, он же Христиан Абрамович Зомме, был одним из героев. По приказу Делагарди он остался со мной, когда большая часть корпуса взбунтовалась из-за невыплаты денег, и даже спешно собранные мной две тысячи рублей серебром не помогли. Вместе с Сомме мы дрались с Сапегой под Калязиным. И именно Сомме обучал полки нового строя в моей армии по голландским уставам. В бою у Александровской слободы он был тяжело ранен и отправился лечиться в Москву, чтобы после отправить домой, но задержался уже на полгода. Видимо, рана оказалась слишком серьёзной. Так что без причины отказать ему от дома никак не могли.

— Да его определили в дом к стрелецкому капитану из нашей армии, — объяснил Делагарди, — они крепко дружны были. Да только Кристер возьми да и влюбись в дочку хозяина дома. Ничего такого, конечно, не было. Он её и пальцем не тронул, а наоборот когда хозяин вернулся в Москву, отправился к нему просить руки. Думал, друг отдаст за него дочку, и не ошибся.

— Только Христиан Абрамыч не захотел в православие переходить, — кивнул я, — а наоборот, чтобы невеста приняла его веру.

— Хуже того, процитировал кого-то из законоучителей насчёт того, что жена следует за мужем, а не муж за женой.

— Он жив-то остался? — удивился я.

Таких речей московский стрелецкий голова мог и не стерпеть, кем бы ему ни был гость.

— Остался, — отмахнулся Делагарди. — Всё же вместе с тем капитаном стрельцов они кровь лили под Тверью и на Каринском поле. Тот капитан его из боя на руках вынес, говорят. Так что только обругал он Кристера и из дому выгнал. Тому теперь податься некуда, у меня живёт. Да только тесно у меня для двоих, не хочется в вашей столице жить, как в походном лагере, толкаться локтями.

— Вот ты как завернул, Якоб, — усмехнулся я. — Ну пускай перебирается ко мне. Только матери моей обо всей той истории молчок, не то она и его со свету сживёт, и меня заодно.

— Он так переживает из-за любви к той прекрасной деве, что молчит большую часть времени, — закивал рыжей головой Делагарди. — Только на учениях орёт на ваших солдат так, что у них уши дымятся. Много слов запомнил из тех, какими его крыл стрелецкий капитан. Я ему передам от тебя слово, и он с парой своих ординарцев поживёт пока у тебя.

Красиво завернул, друг мой Якоб Понтуссович, ничего не скажешь. Отказать несчастному влюблённому товарищу, да ещё находящемуся на излечении, я просто не мог. Доносы, конечно, строчить будут, но мне есть что сказать на них.

— Только пускай приезжает после того, как меня государь навестит, — заявил я. — Дурно будет, если он дядюшке моему августейшему на глаза попадётся.

Царь Василий имеет вполне серьёзные подозрения на мой счёт, и подогреваются они тем делом с воровскими послами Ляпунова. Воспоминания сами собой всплывали в памяти. Как я на людях разорвал воровскую грамоту, где рязанский воевода Прокопий Ляпунов называл меня царём и поздравлял с царством. Надо, надо было заковать послов в железа и отправить с той грамотой к дядюшке в Москву. Но грамоту я разорвал в клочья, а воровских послов велел вытолкать взашей. По правде царя Василия и особенно брата его Дмитрия это было преступлением. Да и не только по их правде. Но не хотел я распри с рязанским воеводой — у меня тогда, да и сейчас тоже, другие враги.

Так что капитану Сомме лучше в моём доме не показываться, покуда меня дядюшка не навестит.

— Как бы потом поздно не стало, — помрачнел Делагарди. — Второй раз тебя хоронить не хотелось бы.

— Не придётся, друг, — протянул ему руку, и Якоб крепко, без скидок на мою болезнь, пожал её. — Теперь я знаю от чего и от кого беречься.

— Знать-то знаешь, — усмехнулся он, — да только забыл кое о чём.

Он снял с пояса короткий кинжал и сунул его под подушки.

Не думал я, что в родном доме придётся с ножом под подушкой спать, да только прав Якоб Понтуссович, а я не прав в своей беспечности. Надо, надо вливаться в реалии этого времени, иначе долго не протяну.

— Пистолет бы дал, да только сам знаешь, Михаэль, нельзя нашему брату по Москве с пистолетами ходить.

За этим следили строго, и, к слову, именно то, что первый самозванец, убитый моим дядюшкой, разрешил литовским людям ходить по Москве с огнестрельным оружием, усилило неприязнь к нему.

— Спасибо, — поблагодарил я его, и мы снова крепко пожали друг другу руки, прямо как перед боем.

— А царь Василий скоро тебя навестит, — заверил меня Делагарди. — Не сегодня к вечеру, так завтра точно жди его в гости. В этом вашем Кремле только и говорят, что о твоём чудесном выздоровлении. Но царь пока медлит, ждёт, когда ты оправишься, чтобы достойно его принять. Так народу говорят.

Ждёт дядюшка, на самом деле, другого — вдруг я всё же умру, потому что бывало такое, что болящий сперва идёт на поправку, а после всё же смерть берёт над ним верх. И если это случится со мной после царского визита, народ уже точно поверит, что за моей смертью стоит именно он и никто другой.

Мы распрощались, а когда вернулись мама с женой, я велел им готовить дом к царёву визиту.

— Так давно готово всё, Мишенька, — улыбнулась мама. — Думаешь, я совсем стара стала на голову, да не понимаю, что царь наш тебя навестит. Встретим его как положено.

Даже стыдно немного стало. Наверное, тот, прежний, Михаил Скопин-Шуйский такой оплошности не допустил бы. Но пока подобные глупости можно списать на последствие болезни, а вот после будет куда сложнее выкручиваться. Ещё бы как-то аккуратно выведать у матери, что за кошка пробежала мне мной и Александрой, но я пока не знаю, как это сделать.

* * *

Раз дома всё готово, нужно и себя подготовить к царёву визиту. Встречать дядюшку надо не в кровати, а на крыльце, как положено, а значит, пора уже выбираться из собственных покоев. Да, ноги держат ещё не слишком уверенно, но валяясь и дальше большую часть дня я на них никогда не встану. Да, страшно смотреть на чужой мне мир вокруг, я боюсь подойти к окну, открыть ставни и глянуть на совершенно чужой мне город семнадцатого века. Прямо, как герою древней, ещё досовской игры Another World, который смотрит на пейзаж другого мира и только тогда осознает, где оказался. Москва семнадцатого века, смутного времени, мне такая же чужая и чуждая, как другая планета. Но раз уж я попал сюда, значит, надо начинать жить, а не хоронить себя в этой кровати.

— Ступайте, — велел я маме и супруге. Не хочу, чтобы они видели мою слабость. — И пришлите людей, одеваться буду.

— Ох, не рано ли вставать-то тебе, Мишенька, — лицо матери изменилось. — Ведь третьего дня только смерть над челом твоим витала. Сама её видела.

— Сколько раз я падал, пока ходить не научился? — спросил я у неё. — Вот и теперь, хоть лоб разобью, а на ноги встану.

— Упрямый ты у нас, — покачала головой мама, — да раз уж Господь тебя таким сотворил, не мне менять тебя.

Она поднялась на ноги, а вот Александра уходить не спешила.

— Жена я тебе и клялась всегда быть с тобой, — сказала она, и я увидел перед собой не прежнюю слабую женщину, но дочь окольничего Василия Головина. — Я не оставлю тебя теперь более.