Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Я ему верен и за царя да за Отчизну стоять буду крепко, — решительно заявил я.

— Вот то-то и оно, что за царя и Отчизну, — покивала мама, — а Василию потребно, чтобы только за него стояли.

— Тогда, матушка, вот что, — подумав выдал я. — Готовь дом к царёву приезду, я же скажусь болящим ещё, и буду в постели лежать. С болящего спроса нет, пока хозяин болен и дом его в порядке пребывать не может. Мол, сделали вы с Александрой что могли, но хозяин-то лежит, за ним уход постоянный нужен. Никакой вины нет, и опалы не будет.

— Может, и не лучше это, да только нет у нас выбора, — снова кивнула мама, признавая мою правоту. — Не оставил нам его государь-надёжа.

* * *

Царь Василий ехал к моему дому со всей помпой, будто не болящего родича навещал, но катился на встречу с государем иного царства-королевства. Большой царёв выезд, здоровенный крытый возок, украшенный литым золотом. За ним скачет целая кавалькада всадников в расшитых бархатных тегиляях[1] при саблях и стальных шлемах. Он как будто опасался ездить по Москве без такого сильного эскорта. Да и вообще сама пышность выезда буквально кричала не о силе, как хотел показать всем мой дядюшка, но наоборот о слабости. Потому что только слабый кичится своей силой, тыча ею всем прямо под нос. Про сильного и так все всё знают.

Загодя увидев из окна царёв поезд, я велел раздеть меня и улёгся в кровать. Была мысль найти ту самую свалявшуюся от нечистот шкуру и укрыться ею, но брезгливость не позволила. Даже по мерках начала семнадцатого века это уж слишком, что бы там ни писали в книжках и не снимали в кино. Вообще, Москва и москвичи оказались куда чище, чем я считал в своё время. Даже весной город вовсе не тонул в грязи, нечистотах и лошадином дерьме, как нам пытаются внушить современный киноделы. Конечно, грязи хватает, особенно посередине улицы, где ездят конные, возки и телеги. Даже прихватывающий всё ночью морозец не спасает. Но всё же такого кошмара, как любят показывать нам в кино, нет. Да и люди куда чистоплотнее. Например, я с самого утра отправился в баню, которая была у меня в усадьбе, и туда же вызвал цирюльника, чтобы он чисто выбрил меня. И никто не стал косо смотреть на меня, моющегося через день.

Вообще завтрак, снова не особенно плотный, за чем следила Александра, и баня перед этим, словно новые силы вдохнули в меня. Я был готов хоть сегодня ехать в Можайск, к войску, и выступать на Смоленск или на Калугу — не важно. Лишь бы поскорее покинуть душную от боярских интриг Москву и заняться любимым делом того, чьё тело занял. Войной. А князь Скопин-Шуйский воевать любил и умел. Очень надеюсь, что хотя бы часть его военных талантов передастся и мне, иначе туго придётся. В военном деле начала семнадцатого века я не понимал ничего, как говорится, от слова «совсем». Я ведь даже в реконструкциях не участвовал, только видел парочку со стороны. Вроде бы дикторы там говорили о Смутном времени. Но думать об этом пока рано — сейчас бы встречу с царём пережить.

Царь Василий вошёл в мои палаты, и они вроде довольно просторные, разом стали тесны. Не из-за величия моего дядюшки, но из-за многочисленной свиты. Бояре толпились за его спиной, иные вместе с жёнами. Все хотели посмотреть на чудом воскресшего князя Скопина-Шуйского, и послушать, о чём он будет говорить с царём. Скоро вся Москва будет полниться слухами об этом разговоре, так что мне нужно тщательно выбирать каждое слово. Был рядом с царём и старик, которого я помню по странному сну, когда он читал молитвы, а я тонул в черноте и чьи-то когти хватали меня за ноги. Теперь я узнал его — это был патриарх Гермоген, глава церкви и верный сподвижник царя Василия.

— Господу помолимся за чудесное избавление раба Божьего Михаила от недуга тяжкого, — первым произнёс он, выступая вперёд царя и оказавшись рядом с моей кроватью.

Патриарх быстро прочёл благодарственную молитву во здравие и все вместе с ним перекрестились на последних словах. Тогда он склонился ко мне и едва слышно произнёс:

— Берегись брата царёва и жену его, яд их страшней скорпионьего, а жала на тебя, князь, наточены.

— Благодарю тебя, отче, — с чувством ответил я, и патриарх уступил место царю Василию.

Но прежде чем дядюшка подошёл к кровати, я встретился взглядом с его братом Дмитрием. И взгляд этот, полный ненависти, не сулил мне ничего хорошего — ни прямо сейчас ни в долгосрочной перспективе.

— Как здоровье твой, племянник? — спросил у меня царь первым делом.

— Твоими молитвами, государь, на поправку иду, — ответил я. — Встать могу уже с кровати, да не велят.

— Кто же не велит чего князю, кроме меня? — удивился царь Василий.

— Ты прикажешь, я не то, что встану, к седлу себя велю привязать, как рыцарь Вивар Гишпанский[2], и отправлюсь, куда ты повелишь.

— Не требую от тебя таких жертв, племянник, — покачал головой царь. — Набирайся сил, ходи в баню да пей квас. Есть те, кто управятся и с Жигимонтом Польским, и с вором калужским. Ты уже послужил мне верно и надобно тебе отдыху дать.

Это была опала — самая натуральная опала. Меня отставляли от войска, передавая его другому командиру, и я даже сильно подозревал кому именно. Может, и из Москвы велит убраться, исключительно для поправки здоровья. Нет, не простил мне государь-надёжа воровских послов, не доверяет больше и любой предлог использует, чтобы лишить влияния. Старый заговорщик, которого едва первый самозванец не повесил, а Годунов в ссылку отправил за интриги, был патологически подозрителен. В этом он мог сравниться с царём Борисом в последние годы, а то и месяцы его правления. Тут снова сработала память Скопина-Шуйского, за что я ей был очень благодарен. Хотя и странно это, ведь теперь это моя память.

— Как сможешь на ноги встать, — добавил царь, вбивая последние гвозди в гроб моей опалы, — для поправки здоровья вернись домой, в Кохму. Говорят, на Уводи воздух целебный и вмиг твои болезни исцелит. А как поправишь здоровье, пиши мне, и я найду для тебя дело.

— Благодарю тебя, государь-надёжа, — ответил я, не став на людях спорить с дядюшкой и принимая опалу и ссылку, — за заботу о здравии моём. Как будут в силах, тут же покину Москву, — заверил я его, — со всеми домочадцами.

Если самого царя мне, может быть, и удалось ввести в заблуждение спокойным голосом и ровным тоном, и он хоть немного поверил мне, что я принял опалу, хотя я в этом очень сильно сомневаюсь. Не такой, ох не такой человек, Василий Шуйский, чтобы я смог его вот так запросто обмануть. Но был в царёвой свите человек, который не верил ни единому моему слову. Я видел, какие взгляды кидает он на меня, когда считает, что я не могу заметить их. Дмитрий Шуйский, великий конюший и неофициальный, но весьма и весьма реальный наследник немолодого уже и бездетного старшего брата. Вот кто видит во мне опасность, и вот кто, скорее всего, стоял за отравлением князя Скопина-Шуйского. Если хочу жить, с ним придётся разбираться и очень жестоко, в традициях даже не девяностых, но именно начала семнадцатого века. Иначе мне просто не выжить.

— А пока при тебе оставлю пару людей надёжных, — добавил государь. — Говорят, что не просто так ты заболел, но отравить тебя хотели на крестинах у Воротынского. Четверо детей боярских будут при тебе находиться неотлучно, дабы сберечь тебя для службы.

И снова я как смог сердечно поблагодарил его, хотя и понимал, что ко мне банально приставляют соглядатаев, чтобы следили, с кем буду общаться до своего отъезда из Москвы.

На этом государь распрощался со мной, и мы обменялись насквозь фальшивыми сердечными фразами. Когда царь Василий, наконец, покинул мою усадьбу, дышать как-то стало сразу легче. Несмотря даже на четверых соглядатаев, оставленных им.

— Опала, сынок, — сказала мне мама, первой пришедшая после того, как дядюшка оставил нас. Александра приводила в порядок хозяйство, взбаламученное царёвым визитом. — Так-то государь тебя отблагодарил.

— Нет, матушка, ещё мы поживём, — вспомнилось мне, хотя не знаю откуда и почему. — Нет, матушка, ещё мы повоюем.