Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Ничего про князя Скопина-Шуйского и его роли во всей этой истории, я решительно не помнил. Но если верить кошмару, его отравила на пиру Екатерина, жена Дмитрия, царёва брата, с которой он незадолго до этого крестил сына князя Воротынского. Почему? За что? Этого я решительно не понимал. Быть может, сам князь Скопин (Скопушка, как нежно звала его жена, которую и я за то недолгое время, что мы провели вместе полюбил всей душой) знал побольше, но от него в голове остались лишь какие-то общие знания, вроде того же немецкого языка или понимания, как вести себя с людьми. Весьма полезно, но маловато. Придётся как-то выкручиваться самому. А выкручиваться придётся, потому что у Скопина, а теперь уже у меня, есть враги — и весьма могущественные враги. Быть может, первый среди них сам царь Василий. Если правду про него пишут в учебниках истории, правитель он был слабый, и вполне мог завидовать родственнику. Ведь тот (я не стал бы даже в мыслях присваивать себе заслуги прежнего Скопина-Шуйского) оказался настоящим спасителем если не для страны, то уж для царского трона точно. Память об этом жила в моей голове и услужливо подбрасывала мне нужные факты. К примеру, дружбу с командующим шведским экспедиционным корпусом Яковом Понтуссовичем Делагарди — человеком решительным и доказавшим свою верность словом и делом. Однако, как ни крути, в первую очередь он слуга своего государя — шведского короля Карла. И как бы мне с ним ещё ни пришлось бы скрестить клинки.

Собственно, Делагарди первым ко мне в гости и заявился, опередив даже царственного дядюшку. Оно и понятно — царёв визит дело серьёзное, его так запросто не устроишь. Да и дел у дядюшки по горло, несмотря на то, что Тушинский лагерь разбежался без боя и Москве на первый взгляд ничего не угрожает. По крайней мере, прямо сейчас.

Старый слуга, которого я знал с детства, он едва ли не с пелёнок при мне, как раз распорядился, чтобы принесли куриного бульону и кваса, чтобы я хоть немного поел. Ел, конечно, прямо в кровати, а рядом с нею стоял таз на случай, если желудок ослабленный болезнью (на самом деле, конечно же, ядом) не примет никакую пищу. Сидели со мной и мама с женою, но больше молчали, как будто стесняясь проявлять чувства друг при друге. Я пошёл на поправку, а значит обеим княгиням и боярыням не в первом поколении надо вспомнить о приличиях и правилах, диктуемых безжалостным «Домостроем». Он ведь не только для крестьян писан, а вообще для всех. И соблюдать его уложения дворянские и боярские жёны обязаны едва ли не ревностнее, нежели «чёрные люди».

Сперва из-за пределов моей комнаты, которую я ещё не покидал, и честно говоря боялся даже к окну подойти, хотя ноги уже носили, правда, не очень уверенно, раздался какой-то шум. Прежде ничего такого не бывало, и я поднял голову, а правая рука сама собой начала искать на поясе рукоять сабли.

— Поди, разберись, — в голосе матери звякнула сталь. Матушка моя, женщина добрая и даже кроткая, никогда не терпела в доме никакого нестроения, и к слугам с дворовыми была просто беспощадна. Розги в нашем доме никогда не оставались без дела.

Старый слуга почёл за лучшее убраться с глаз госпожи, но быстро вернулся.

— К вам, господин, пришёл свейский офицер, Якоб Понтуссович Делагарди, — сообщил он, — требует встречи немедленно, буянит и ругательно кричит по-немецки.

— Вот как уйму сейчас этого буяна, — поднялась на ноги мама, и я даже немного испугался за свейского офицера и моего хорошего друга. — Будет знать, как нестроение в чужом доме разводить.

Остановить дочь стольника князя Петра Татева, что ещё Грозному царю окольничим служил, Якоб Делагарди точно не сумел бы, и вылетел бы из моего дома, как пробка от шампанского. И то, что родительница моя немецкого не разумела, а сам Якоб по-русски изъяснялся едва-едва, вряд ли бы ему помогло.

— Пусти его, — велел я слуге, прежде чем мама успела подняться на ноги, — пока он все горшки в доме не переколотил.

— Ой зря ты привечаешь так этого свея худородного, — попеняла мне мама, но без особой укоризны. Сразу ясно, что разговор этот начинается не в первый раз, и все мои аргументы она знает отлично.

— Не такой уж он и худородный, — начал я.

— Нам не ровня, — перебила мама.

— Может и так, да только мы с ним вместе дрались и кровь вместе лили под Тверью и на Каринском поле. Друг он мне, матушка, такая дружба, что кровью скреплена, не рушится из-за рода.

Тут дверь распахнулась, и на пороге возник высокий, худой, огненно-рыжий человек с отчаянно торчащими в разные стороны усами и гладко выбритым подбородком. Одет он был в немецкое платье тёмных тонов, и от одного вида его чулок мама тайком перекрестилась и что-то прошептала себе под нос. Вряд ли это было нечто лицеприятное о внешнем виде нашего гостя.

— Идём, Александра, — как и я, мама звала мою супругу по имени, да ещё и с показной строгостью в голосе, какая положена свекрови всё тем же «Домостроем», — мужские разговоры не для наших, бабьих, ушей и разума.

На самом деле, ей не нравился Делагарди с его светскими манерами — он всё время норовил приложиться к её руке. И вообще намеренно раздражал маму, а потому был редким гостем в моём доме, хотя мы и дружны с самого начала военной кампании против литовских людей и самозванца.

— Микхаэль, — выпалил он, присев на поданный старым слугой табурет рядом с моей кроватью, — йа уш дьюмать, ты оттать тушу Богу.

— Якоб Понтуссович, — усмехнулся я, — говори по-немецки, не коверкай мой родной язык. Когда волнуешься, ты говоришь на нём совсем ужасно.

— А я думал, что делаю успехи, — наигранно повесил нос свейский генерал, — такое разочарование… Но Бог бы с ним, ваш змеиный язык выучить просто невозможно. Главное, ты жив, Михаэль! Царь ведь уже дубовый гроб для тебя выколотить велел.

Тут внутри поднялась волна гнева. Хоронить князя Скопина-Шуйского, теперь уже царского родича, в дубовом гробу будто боярина простого. Да уж, дядюшка либо пошёл на поводу у братца Дмитрия либо решил по-быстрому замять историю с моей смертью, чтобы Москва поскорее забыла спасителя. Ну да теперь не выйдет, дядюшка, раз я жив. Но и дубовый гроб тебе припомню, а не тебе, так дядюшке Дмитрию.

Я сам удивился этой волне гнева, от которого аж в кровь в ушах застучала. Видимо, оскорбление мне царь нанёс невиданное, раз остатки личности умершего (до конца ли?) князя Скопина-Шуйского так возмутились.

— Рано меня, как видишь, в домовину класть, — ответил я. Надеюсь, Делагарди списал мою заминку на слабость и не заметил гнева — незачем ему знать о моей размолвке с царём. — Ещё поживу и повоюю за царя и Отечество.

— Я к тебе пару верных офицеров приставлю, — наклонился ко мне Делагарди. — Они из шведов, королю присягали, так верны будут и любой мой приказ выполнят. Пускай подежурят у тебя. От греха.

— Нельзя так, Якоб, — не на людях и в бою мы обращались друг к другу по именам. — На меня и так доносы строчат каждый день, а если ты своих офицеров оставишь в моём доме, тогда у вовсе начнут писать царю, что я на службу к твоему королю перебежать хочу.

— А то и идём, — усмехнулся он вроде бы и не в серьёз, но если глянуть в глаза, то всё сразу видно. Якоб Делагарди очень хотел бы видеть меня подданным шведского короля. — Мой король уж точно наградит тебя получше царя Василия.

— Нельзя с родной земли уходить, Якоб, — покачал головой я. — Никак нельзя. Даже если против тебя подлость свершили. Не за одного царя сражаюсь, но и за землю русскую.

— Святой ты, Михаэль, истинный крест, — он перекрестился на свой манер, — не для нашего грешного мира человек. А может рыцарь из прежних времён. Помнишь, я тебе рассказывал ещё в Новгороде про английского короля Артура и его рыцарей, на которых прежде ровнялись все дворяне Христианского мира?

Уж об этих-то я бы тебе и сам порассказать мог. Очень любил в детстве истории о короле Артуре и его рыцарях круглого стола. Но удивлять Делагарди своими познаниями явно не стоит.

— Святой ли, грешный, но это так, — глянул я ему прямо в глаза.