Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович
— Лишал, отче. Православных и иных людей без разбору. Сабля да пуля не выбирают кого жизни лишать.
— Гневался ли?
— И причасто, — тут я был с говорящим, а говорил сейчас не я, или не совсем я, был полностью согласен. Глупо отпираться.
— Завидовал ли?
— Нечему, — коротко ответил я, и внутри всё будто льдом сковало от этого слова. Но не прежним льдом болезни, но холодом гнева. Того самого греха, в котором я только что покаялся.
— Гордыней был ли обуян?
— Бывал, — снова ответили за меня, но и я бы не сопротивлялся. Лгать старцу отчего-то совсем не хотелось. Как будто сама это ложь была смертным грехом.
— Клятвы данные преступал?
— В малом, — был странный ответ, но старца он, похоже, совершенно устроил.
Тут старец положил мне на голову епитрахиль, прежде висевшую у него на шее. Это слова даже я знал.
— Господь и Бог наш, — снова нараспев произнёс старец, — Исус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Михаиле, и аз недостойный иерей Его властию мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
Только сейчас я понял, что приподнялся ему навстречу, когда он спрашивал о грехах. Я снова откинулся на подушку. Меня потянуло в сон, но уже обычный, без жутких видений и чертей, хватающих за пятки.
— Слава Те, Господи, Святый Боже, Святый Крепкий, — услышал я перед тем, как снова уснуть. И это была уже не молитва — старец от всей души благодарил Господа своими словами. — Спасена Отчизна.
[1] Каптырь, или капур, или кафтырь, или каптура (др.-рус. каптура, каптуръ, капътуръ) — головной убор, полукруглая шапочка в виде камилавки, надеваемая монахами вместо цилиндрического клобука. Клобук, состоящий из каптыря с длинными отвесами (намёткой), украшенный жемчугом и яхонтами
[2] Видимо, сыгранные актёром Николаем Васильевичем Сергеевым (4 декабря 1894, г. — 8 января 1988 г.) роли Феофана Грека в «Андрее Рублёве» Тарковского и Данилы Косого в «Достоянии Республики» Владимира Бычкова, наложили отпечаток на восприятие героя
Глава первая
Где я?.. Кто я?
Такими были первые вопросы, всплывшие в голове, когда я проснулся. Не пришёл в себя, а именно проснулся — разница между двумя этими понятиями весьма велика. Сон не исцелил, но дал хоть немного сил. И ответом на первый вопрос было, как ни странно, дома. Это знание пришло оттуда же, откуда и всплывали полузнакомые или вовсе незнакомые слова и выражения, приходившие на ум прежде.
Я смутно помнил, как подо мной меняли шкуру. Прежнюю, испоганенную кровью, рвотой и не только, аккуратно скатали, а после меня подняли и подложили новую, чистую и как будто даже вычесанную. Только тогда я понял, что нахожусь не то чтобы не в своём уме, но уж точно не в своём теле. Потому что прежде был человеком средней комплекции, а теперь оказался натуральным Геркулесом. Меня четверо поднимали и держали не без усилий, пока ещё пара слуг быстро меняли подо мной шкуру.
Проснувшись, я первым делом попробовал потянуться — и всё тело отозвалось болью. Болел казалось каждый сустав, каждая мышца, даже те, о которых я и не подозревал. Я невольно застонал, и тут же рядом показалось круглое женское лицо. Надо мной склонилась молодка в платке, видать, приставленная как раз на тот случай, что я проснусь. Да только сторожить полуживого да ещё и спящего скучно, и она сама задремала. А мой стон её разбудил.
— Ой, батюшки-светы, — выдала она на одном дыхании. — Ой, что деется-то, что деется…
И тут же лицо пропало, и я услышал торопливый перестук пяток по половицам.
Я недолго любовался рисунком на пологе. Вскоре в комнату вошли сразу две женщины. Одеты они были куда лучше молодки-холопки, и я узнал их обеих. Потому что не было для меня лиц любимей. К моей постели подошли мама и жена.
— Поздорову ли тебе, сынок? — спросила мама, первой склонившись и поцеловав лоб.
Прямо как детстве. Когда я хворал, она не бросала меня на мамок с няньками, но сама сидела у постели, а допрежь того, как мне рассказывали, у колыбели. Она пела мне и целовала в лоб всякий раз, когда я открывал глаза.
— Тяжко ещё, мама, — честно ответил я. — Кишки крутит, горло ссохлось. Но жить буду, коли Господь даст.
— Отче Гермоген говорит, не попустил того Господь, Святый Крепкий, — сказала мама, садясь на край кровати. — Да ты не робей, Александра, садись, облобызай супружника своего. А коли стеснительно, так выйду я.
Видимо, вопреки всем анекдотам про свекровь и невестку, отношения у них были довольно тёплые. А может стали такими, когда я едва Богу душу не отдал.
— Да нет у меня для стеснительного сил, мама, — улыбнулся я, показывая, что есть ещё силы пошутить, и от моих слов супруга моя, Александра, залилась румянцем и прикрыла лицо краем платка.
Но всё же присела рядом со мамой, как бы невзначай поймала мою руку и чуть сжала. Верно, матери можно показывать свои чувства, кем бы она ни была, а вот Александре Васильевне, урождённой Головиной, дочери рода боярского, такое не пристало. Но по одному этому жесту, лёгкому пожатию её пальцев, понял я всю силу чувств моей самой любимой на свете женщины.
И ведь интересно, влюбился я в неё только что или же это тот, прежний, кто подсказывает мне слова и переиначивает речь, так сильно любил свою жену, что чувство это прошло через смерть. Отчего-то я знал, что это именно так, а откуда… Вопросов у меня в голове пока было куда больше, чем ответов.
— Распоряжусь тебя умыть и дать малость квасу, — поднялась с кровати мама. — Сил тебе скоро много понадобится, сынок.
Я сразу не понял, для чего именно, но пока предпочитал пребывать в этом блаженном неведении.
Мама дала нам с Александрой — именно так, без всяких уменьшительно-ласкательных — время побыть вдвоём. Мы глядели в глаза, да в первый же миг, как за мамой затворилась дверь, супруга моя кинулась гладить моё лицо, целовать щеки и глаза.
— Живой, живой, слава Богу, слава Господу, Исусе, Дева Пречистая… — шептала она, покрывая лицо моё поцелуями.
И никого в тот миг не любил я больше неё.
Было б чуть побольше сил, и правда, наверное, дошло бы до стеснительного.
Потом Александра спохватилась, отстранилась. Не потому, что невместное что-то делала — всё же мы законные супруги перед Господом, но потому, что тревожить не хотела. Не спрашивайте откуда я это знаю — прежде никогда не доводилось мне бывать настолько влюблённым.
— Цирюльника тебе надо, — сказала она. — Оброс весь бородищей да власьями.
— Всё пускай бреет, — ответил я.
— Снова со скоблёным лицом ходить будешь? — улыбнулась она.
— Да борода свалясь, поганая, — дёрнул рукой, попытавшись отмахнуться я. — И на голове, поди, колтун. Чем мыть да чесать, лучше сразу срезать, а там новое вырастет.
— Во всём ты у меня такой, Скопушка, прямо как птица с имени твоего. Чисто ястреб — сразу бить наповал.
Кажется, в её словах была какая-то затаённая печаль и даже обида, но я не понимал, на что именно, а разобраться времени не было. В комнату вошли слуги с водой и полотенцами. Под надзором супруги меня раздели и нагого уложили в корыто, куда тут же принялись лить нагретую воду из вёдер. С меня смыли всю мерзость, что скопилась на теле за время лежания без памяти в кровати. Волосы и бороду тоже попытались отмыть и расчесать, получалось плохо.
— Давайте уже сюда цирюльника, — велел я, устав от этой заботы. — Все ж волосы повыдерете, безрукие.
— Так послали уже человека, — ответил старый слуга, руководивший остальными. — Как придёт, сразу к тебе, государь наш, проводим.
А пока ждали цирюльника, мне под спину подложили подушки — никого не смущало, что они промокнут, и их останется только выкинуть. Слуги разошлись, остался только самый старый, руководивший всеми. Супруга же ушла ещё раньше — невместно ей всё же на голую натуру и мужское естество глядеть, даже если оно её законного перед Богом мужа.
