Василий Звягинцев - Бои местного значения
– Неплохо получилось. Вообще вы мне все больше нравитесь. Проявилось в вас, на самом деле, нечто этакое, черт меня возьми, гардемаринское. Лихое и дерзкое. Будто действительно в старое время возвращаемся.
Нуте-с, пока проводник пиво принесет, можно и водочки еще выпить, и перекусить. И вправду хочется, да и натуральней будет выглядеть.
Разложили на чистом, из дому прихваченном полотенце, поверх казенной крахмальной салфетки, нехитрую дорожную еду, Власьев разлил самогон в мятые алюминиевые стаканчики, чокнулись, выпили, поморщились, выдохнули с хеканьем, закусили разрезанной пополам луковицей, потом стали есть неторопливо и со вкусом, поглядывая в окно на заснеженный лес и радуясь, что пока все идет хорошо. Неплохо, вернее сказать, чтобы не сглазить.
До Москвы ехать часа четыре еще, а то и больше, можно и подремать немного в тепле и уюте мягкого купе. Только не получалось у Шестакова расслабленно задремать, как раньше бывало в дороге. Зудело и ныло в душе странное, ранее неведомое ощущение. Причем это не было страхом перед будущим или раскаянием за прошлое. Что-то совершенно другое. Он постарался понять это незнакомое чувство. Примерно такое он испытывал, впервые попав за границу в служебную командировку в Германию.
И Власьев, досмолив до самых пальцев махорочную самокрутку, еще добавил беспокойства. Именно тем, что коснулся уже четвертый день занимающей наркома темы.
– Извините, конечно, Григорий Петрович, но вот продолжаю я за вами наблюдать и никак не соображу, что же с вами происходит…
– В смысле – чего не сообразите? – Шестаков приподнялся на локтях, отодвинулся к окну, оперся плечами на вагонную стенку.
– Ну, как бы это получше сказать, все же меняетесь вы прямо на глазах. Оно бы и не стоило сейчас этой темы касаться, однако мы же с вами на серьезное дело решились, так хочется в спутнике разобраться… И супруга ваша о том же почти говорила. Я ее отвлек, но сам-то вижу.
– А разве… есть какие-то сомнения? Может, и не я это вообще, а подменыш какой? Лжегригорий первый?
– Сомнений как раз нет. Дело с вами иметь можно. Но – не пойму, куда вы свои предыдущие двадцать лет так просто сбросить ухитрились?
Шестаков не совсем понял сказанное.
– Это вы имеете в виду – как из… – он чуть было не сказал – «наркома», но спохватился, подумал, что через тонкие стенки купе их могут услышать соседи, и ограничился нейтральным, – из того, кто был по должности, в такого вот монстра превратился?
– Зачем же такие слова? В моем понимании вы как раз в нормального человека превратились, пусть и поздновато немного. Меня другое занимает – вы в зеркало давно смотрелись?
Шестаков поднес ладонь к щеке.
– Что, шрам поплыл?
– Да нет, все в порядке. Изменились вы просто сильно и продолжаете на глазах меняться. Слышал я, что от сильных переживаний люди в одночасье седеют и стареют, хотя сам не видел, врать не буду. А вы, – он сделал паузу, – вы молодеете с каждым часом.
– Не понял…
– Да что ж понимать? Глаз у меня наметанный. В позапрошлом году вы ко мне приезжали, этакий вальяжный товарищ, полнеть начали, кожа на лице нездоровая, мешки под глазами, ну все, что полагается при вашем возрасте и образе жизни. А сейчас…
Шестаков и сам уже только и делал последние три дня, как отмечал некоторые странности в собственной внешности и характере тоже. О том, что он изменился психически, Григорий понял почти сразу. Так он умел в состоянии любой степени опьянения какой-то частью мозга оценивать и контролировать свое поведение, отмечать все несообразности в словах и поступках, не умея одновременно их не допустить.
Но разговоры разговорами, а уже после Калинина Шестаков вдруг начал испытывать смутное беспокойство. Сначала он относил его на счет обычного страха перед очередной встречей с неизвестностью, как перед первым боем в ту войну, но постепенно ему стало казаться, что дело тут в другом.
Словно предчувствие конкретной опасности, которой просто пока нет названия. Он сказал об этом Власьеву.
– Что же, вполне понимаю. Возможно, стоит к этому чувству прислушаться. У вас оружие наготове?
У Шестакова был с собой казенный чекистский «наган» в кобуре, кстати, тот же самый, что был записан в принадлежащем ему теперь удостоверении чекиста. А еще во внутреннем кармане пальто – «вальтер», прихваченный на случай, если потребуется негромкая, но точная стрельба.
– У меня тоже. Так что в случае чего будем прорываться с боем. Если разминемся или потеряемся – точка сбора у меня на кордоне. Как выйдет, через неделю или через месяц. Если кто-то не вернется, ну, мало ли, оставшийся действует по обстановке. Я обещаю не бросать вашу семью до последнего. Вы… Ну, без меня вы совершенно свободны в действиях, только слишком долго там оставаться не советую… И – на допросах правды не говорить ни в коем случае. Плетите что в голову взбредет. А уж о кордоне – вообще забудьте.
Такое похоронное настроение товарища Шестакову не понравилось, оптимизма не внушало, но он был совершенно прав, ничего не поделаешь. Однако походит на то, что Власьев только его имеет в виду. Если схватят егеря с его подлинными документами, так о чем речь? Там молчи – не молчи, толк один.
Перед Клином в дверь их купе вежливо постучали. Шестаков, не вставая с дивана, крикнул:
– Входите, не заперто!
Вошли два стрелка НКПС и с ними младший сержант госбезопасности в форме.
– Проверка документов.
Вновь удивляясь пришедшему спокойствию, Шестаков полез в карман.
– Тут свои. А в чем дело?
Внимательно прочитав удостоверение и бросив короткий, но внимательный взгляд, сличая оригинал с фотографией, чекист вернул удостоверение.
– А вы разве не в курсе? Спецсообщение… – и замолчал.
– Понятия не имею. Я из Москвы уже неделю. Командировка. Что случилось-то?
– Я и сам не слишком знаю, – не стал развивать тему чекист, – очередное усиление паспортного режима. – И, козырнув, вышел. Документами Власьева он не поинтересовался вообще.
Это особенно и насторожило.
– Вот вам ваше предчувствие, – сказал егерь, когда за патрулем грохнула переходная дверь тамбура, а они вышли в коридор, якобы покурить.
– Так вроде обошлось пока…
– Ой ли… Что-то взгляд его мне очень не понравился. И свои со своими так не разговаривают…
– Это у вас воспоминания о прошлой жизни. Сейчас все так разговаривают, откровенность не в моде, и кастовый дух за последние два года повыветрился. Друг друга боятся больше, чем посторонних.
– Дай-то Бог, а я все ж таки предложил бы на ближайшей остановке распрощаться с этим гостеприимным вагоном и продолжить путь иным способом.
Так они и сделали. Изображая не в меру выпивших, сначала попрепирались с проводником, настаивая, чтобы тот сбегал в ресторан и принес еще пива, а проводник отговаривался, что перед Москвой ресторан уже закрылся и товарищам нужно подождать всего полчасика, ну, может, совсем чуть-чуть больше.
– А какая следующая остановка? – спросил Шестаков.
– Не будет больше остановок. Только в Химках тормознем на две минуты…
– Брось, Тимофей, – назвал Шестакова Власьев именем покойного чекиста, – зачем с человеком спорить, он же при исполнении, пойдем лучше сами в ресторан, уговорим как-нибудь.
– Ну и пойдем…
В тамбуре третьего по счету, плацкартного, вагона они оказались, как раз когда поезд стал замедлять ход. Здесь, по счастью, никого не было. Курящие разошлись одеваться и собирать вещи, проводники принимали постели и раздавали билеты.
Вот только двери тамбура были заперты согласно инструкциям. По той самой причине, чтоб никто не сел и не вышел, где не положено.
– Попали мы, похоже, – сказал Власьев. – На перроне нас и прищучат.
– А это еще как сказать. Читал я где-то, что пистолетный ствол отлично заменяет «вагонку» (то есть трехгранный ключ для тамбурной двери). – Но вот где и когда он такое мог читать – убей Бог, не вспомнил.
– Так то пистолетный, – возразил Власьев, – а у нас «наганы». Мушка не пустит. Взяли б вы «ТТ».
«Господи, из-за такой ерунды», – с отчаянием подумал нарком. А за грязноватым стеклом вот-вот замелькают предстанционные постройки.
Но Власьев не потерял самообладания.
– А если так? – Он выхватил из кармана сделанную из патрона зажигалку, сморщившись, зубами выдернул из дульца гильзы бронзовую втулку с фитилем. – «Наган» свой давайте!
Ударом рукоятки насадил гильзу на трехгранник замка, зажал ее между рамкой и клювом курка, резко повернул.
Дверь открылась.
Отлично кто-то придумал в старое время в России – унификация, по одним модулям делать снаряды и кастрюли, ружейные стволы и вагонные ключи, патроны образца 1908 года и зажигалки.
В провонявший махорочным дымом и волглыми валенками тамбур ворвался свежий морозный ветер и дробный, асинхронный грохот колес. Мимо летела стена заснеженного леса, выстроенная из раскидистых, до земли елей, в метре от подножки мелькали высокие отвалы грязного снега. В них даже хотелось прыгнуть, чтобы сразу отделиться от поездного, ставшего опасным мира. Только вот слишком часто и внезапно возникали торчащие из сугробов придорожные бетонные столбики, об которые, если не повезет, разломает кости в мелкие дребезги.
