Василий Звягинцев - Бои местного значения
Те же три-четыре часа отводилось ему и на то, чтобы определиться с планом дальнейших действий. И, судя по тому, что пошли уже четвертые сутки, такой план он придумал.
Буданцев словно наяву видел перед собой карту ближнего Подмосковья, все, что там находится внутри круга радиусом в сто километров. Все опрошенные им шоферы в один голос утверждали, что по нынешней погоде да ночью на «эмке» больше ни за что не проехать.
– Ну, по хорошему асфальту я, может, и полтораста бы сделал, – сказал только один из всех, самый разбитной на вид.
Хороших же асфальтов из Москвы вело только три: Минское, Симферопольское и Горьковское шоссе. На них Буданцев и отложил по 150, хотя личный водитель наркома сообщил, что машину тот водил еле-еле, мог только трогаться с места и ехать по прямой. Даже скорости переключал неуверенно.
Ну да все равно, если брать по максимуму, считая наркома умелым водителем, в крупные города до утра Шестаков добраться бы не успел. Кроме Тулы, Калинина и Владимира. Вот они и находящиеся внутри очерченной зоны райцентры были проверены все и насквозь.
Свидетельство тому, что милиция и госбезопасность взялись за дело всерьез, – сотни отловленных в ходе операции беспаспортных колхозников и бродяг, других числящихся в розыске преступников, самогонщиков и спекулянтов. А также масса ни в чем не повинных людей, солидных товарищей, имевших несчастье отправиться по своим делам с женами и детьми.
Вдоль всех более-менее проезжих мощеных дорог и грейдеров проехали и прошли поисковые группы, опросившие местных жителей, в особенности сельских мальчишек, которые знают и замечают обычно все.
Тоже без всякой пользы. Ни машины, ни подходящих одеждой и статью людей обнаружить не удалось.
То, что нарком с семьей уехал поездом, Буданцев исключил сразу. Не идиот же он. Проще сразу явиться в «органы» с повинной. Хотя, конечно, поезда и вокзалы прочесывали с неменьшим усердием.
И все более сыщик склонялся к мысли, что нарком скрывается в Москве. Только вот человек, который мог бы, рискуя головой, предоставить убежище Шестакову, никак не просматривался. Не простой ведь должен быть это человек, наверняка давно и хорошо с ним знакомый, чем-то очень и очень ему обязанный. Брат, любовница? Не катит! Сейчас дети на родителей доносят, жены от мужей, мужья от жен без всякого отрекаются. Разве из бывших кто? С устаревшими и классово чуждыми понятиями совести и дворянской чести? С такими Буданцев сталкивался. Которым проще срок за недоносительство и укрывательство отхватить, нежели «принципами» поступиться.
Но где среди наркомовых знакомых такой человек? Где?
Буданцев вскочил с дивана, заходил кругами по комнате, ритмично ударяя себя кулаком правой руки по ладони левой.
А если так – подмосковная дача? И люди на них живут, подходящие по классовому происхождению, не все, конечно, но много там таких, много. Писатели всякие, художники, родственники членов правительства, старые политкаторжане, артисты.
Стоп! Артисты! А жена Шестакова ведь артистка. Пашкова. (В шифровке ее по ошибке назвали по мужу – Шестаковой.) Известная, в кино снималась, открытки с ее портретами в киосках продают. У нее ведь тоже могут быть друзья, пожалуй, более «надежные», чем у наркома, и любовники, само собой.
Вот где надо как следует покопать!
Буданцев распахнул дверь, позвал писавшего справку о проделанной за день работе помощника.
– Ну-ка, Толя, живо гони в Вахтанговский, разыщи там парторга, директора, предместкома, вот что выясни.
– Какой театр, Иван Афанасьевич, скоро двенадцать уже, спят все.
– Тоже мне, сыщик. Давно из деревни? Там самая жизнь как раз сейчас. Спектакль закончился, кто разгримировывается, кто с поклонниками по уборным пьет.
Уполномоченный фыркнул, подтверждая свое рабоче-крестьянское происхождение.
– Пьют? По уборным? Они там что?..
– Ох, Толя,Толя! Уборная – это где артисты гримируются и переодеваются, а куда по нужде ходят, у культурных людей называется клозет, туалет, гальюн, сортир, в конце концов.
Давай рысью, чтобы через два часа представил полный список всех, кто дачи имеет, какие, где. А у артисток, обязательно у тех, кто постарше и на вид так себе, досконально выспроси, с кем, когда и как дружила их лучшая актриса Зоя Пашкова.
Так и скажешь – «лучшая», вроде ты сам от нее без ума. Можешь и открыточку предъявить – вот эту.
«Выйдет – не выйдет, – подумал он, – но зацепочка приличная. На дачах и сараи есть, где машину спрятать можно, и речки, где утопить. Вообще там машин много ездит, еще одна и внимание бы не привлекла, заборы вокруг участков высокие, народ бывает солидный, хорошо одетый. Если и здесь облом – я уж тогда и не знаю! Но театр – это только на первый случай. Надо прямо сейчас Шадрину позвонить, пусть с утра по всем дачам сплошную проверку паспортного режима и пожарной безопасности начинает. А потом поспать пару часиков».
Но вот Шадрина он на месте не застал. У того возникли свои заботы.
А вскоре они возникли и у самого Буданцева.
Только-только успел он разделаться с самыми неотложными делами, выслушать рапорты вернувшихся с заданий сотрудников и улечься наконец на неудобный, продавленный в самых неподходящих местах диван, укрыться с головой и провалиться в сон, как его самым безжалостным образом разбудили. Несмотря на то, что он недвусмысленно предупредил своих помощников – беспокоить только в том случае, если появятся существенные и не терпящие ни малейшего отлагательства новости.
А тут он открыл глаза и, щурясь от яркого света направленной в лицо настольной лампы, увидел над собой две темные фигуры. Они еще ничего не успели сказать, а он уже все понял.
«Допрыгался!» – мелькнуло в голове. Машинально хлопнул ладонью по стулу у изголовья, где лежал ремень с револьверной кобурой.
– Спокойно, гражданин, без резких движений, – услышал он неприятный, какой-то сдавленный голос. Или ему так показалось из-за внезапного звона и гула крови в голове.
Буданцев сел, не глядя на тех, кто пришел за ним, нашарил на полу сапоги, обулся.
«А что, если и мне сейчас так, как наркому?» – мелькнула мысль. Да ну, куда там.
– В чем дело? – спросил он как можно более спокойно. – Я выполняю специальное задание комиссара Заковского.
– Нам это без разницы. Приказано доставить, а там объясняйте.
«Может, все не так страшно, – подумал Буданцев, как тысячи людей до него. – Может, действительно вызвали по делу, а эти просто перестарались? Но Шадрин приглашал совсем по-другому.
Или это от Лихарева привет? Сладко пел, а потом так вот? Но зачем, почему вдруг?»
С путающимися мыслями, чувствуя, что начинает мелко дрожать от противного, расслабляющего страха (загадка психики – перед задержанием опасного бандита, от которого вполне можно получить «перо» в бок или пулю, – не дрожишь, а сейчас…), Буданцев вышел на крыльцо.
Хоть и идти до нужного места было всего сотню шагов, его усадили в машину.
Через ворота напротив 40-го гастронома въехали во двор. Потом по чугунной лестнице повели вниз, вверх, налево по длинному коридору. В этой части здания Буданцев не был ни разу.
Узкие глухие двери через равные интервалы, полы покрыты плетеными веревочными матами. И тишина, как в подземелье, неподвижная, давящая. Для того и маты, чтобы ничто не нарушало этой тщательно продуманной тишины. Наверное, та самая знаменитая внутренняя тюрьма. В том, что это именно так, сыщик убедился немедленно.
Его ввели в комнатку без окон, пожилой лейтенант с малоподвижным, бледным, словно непропеченная булка, лицом предложил назвать фамилию и инициалы, снять брючный ремень, выложить на стол содержимое карманов. Но и только, обыскивать отчего-то не стал.
Противно царапая пером по бумаге, составил опись изъятого, сгреб в холщовый мешочек деньги, документы, часы, авторучку. Папиросы и спички подвинул обратно:
– Это – можно.
Буданцев ни о чем не спрашивал, стоял молча и смотрел поверх коменданта, привыкая к своей новой роли. Что ж, пятнадцать лет ты сажал в тюрьму людей, теперь сажают тебя. И никого не интересует, что ты считаешь это вопиющей несправедливостью. Большинство его клиентов считали точно так же.
Вот и ему придется привыкать.
Отвели в камеру. Не в камеру даже – в какой-то «отстойник», два на три метра, сбоку голый топчан, под затянутым частой сеткой окном – табурет, в углу чистая, прикрытая крышкой параша, над дверью рубчатый матовый плафон, накрытый вдобавок проволочным намордником.
Впервые в жизни Буданцев услышал, как замок камеры запирается снаружи.
Лег на топчан, вытянул ноги.
На воле пока еще ночь, значит, скорее всего его не поднимут грубым окриком раньше общего подъема.
Мандраж неожиданно прошел. А чего дергаться, раз теперь от него лично ничего не зависит? Вызовут на допрос, предъявят обвинение, тогда и будем думать.
