Алексей Рюриков - В бездне времен. Игра на опережение
– Детердинг провел переговоры в Берлине, – мгновенно добавила княгиня Ольга. – Немцы планируют разрыв контрактов с «Деропом» и «Дерунафтом», наше место займет, разумеется, Royal Dutch Shell.
– Детердинг и немцы, по нашим данным, затевают что-то во Франции, – подтвердил глава Жандармского корпуса. – Какая-то провокация, похоже.
Император тяжело поднялся из кресла и подошел к окну. За окном, впрочем, ничего нового он не увидел. Нева, лед, пустая, продуваемая ветром заснеженная набережная…
Старшая цесаревна рассуждала, как обычно, серьезно и расчетливо, но при том агрессивно. Любимую дочь императора с детства отличали холодный, рациональный ум, сильная воля и непоколебимое упрямство. Двадцать лет назад, после покушения на царскую семью, когда погибли его первые жена и сын, а сам царь получил ранение, именно Ольга стала его опорой. Потом, спустя три года, она вышла замуж за великого князя Бориса Владимировича, одного из немногих действительно преданных Николаю родственников. Брак с разницей супругов в восемнадцать лет во многом стал фикцией. Борис славился веселым нравом, пристрастием к изысканной кухне, превосходным винам и бесчисленным любовным интрижкам.
«Его считали легкомысленным фатом, – вспомнил Николай. – Но сама жизнь показала, что я сделал тогда правильный выбор. Правильный!»
Во время войны Великий князь командовал гвардейским Атаманским полком, потом состоял походным атаманом казачьих войск, заслужил репутацию смелого и опытного генерала. Служить не хотел, но когда после войны начались мятежи, единственный из высочайшего семейства немедленно рванулся на помощь монарху. Надел мундир, приехал, поднял войска.
«Даже Николай Николаевич выжидал, – продолжал вспоминать император. – Впрочем, может, на Бориса она повлияла, Ольга? Может быть…»
Очень хотелось, как в детстве, прижаться лбом к холодному, остужающему, казалось, кипение мыслей оконному стеклу. Но на глазах у советников? Нет, разумеется. Слабость демонстрировать нельзя, даже им, самым надежным. Им в первую очередь, верность сохраняют сильным, никак иначе, против природы не пойдешь. Но нахлынувшие не ко времени воспоминания не уходили, мешая думать.
Почти два десятка лет назад, в тяжелейшем шестнадцатом, в браке Ольги и Бориса царь видел в первую очередь гарантии для любимой дочери. После эсеровского теракта, унесшего жизнь жены и наследника, он ощущал внутреннюю готовность к смерти от рук террористов. И оставить дочь одну, без поддержки не хотел. А Борис Владимирович стоял тогда в очереди наследников трона первым, в случае смерти императора корона переходила к нему. Государь знал, что Борис, несмотря на все свои недостатки, цесаревну не бросит ни в каких обстоятельствах. Именно такого брака он и добивался.
Детей союз не принес, вместе супруги не жили. Княгиня не расставалась с отцом, стала фактически вторым человеком в России, Борис погиб полтора года назад, когда террористы охотились на Ольгу. Дочь грустила не долго и не сильно. И переживала скорее о допущенном теракте, а не супруге.
«Ее любимая героиня Екатерина Великая, – подумал царь. – В детстве обожала читать собственноручные мемуары императрицы, даже как-то заявила: «В век Екатерины Великой было немало красивых слов, но много и дела. Освоение Крыма, война с Турцией, строительство новых городов, успехи Просвещения…» Все верно. И она пошла по тому же пути».
Император не ошибался. Из склонной к философским рассуждениям девочки вырос жесткий, прагматичный и расчетливый политик. Дочь монарха поражала окружающих не только успехами в дипломатии и государственном управлении, но и практической, деловой сметкой. После войны Ольга Николаевна сделалась представителем отца в казенных предприятиях, в том числе в конфискованных нефтяных компаниях. Которые, по ее инициативе, открыли филиалы за рубежом, в первую очередь в побежденной Германии. И сейчас, Николай знал это, судьба этих филиалов беспокоила княгиню.
«Еще и Глобачев ее поддерживает, – вздохнул про себя царь. – Впрочем, Константин Иванович всегда за жесткие меры выступал…»
Оторвавшись от окна, он повернулся к сидящим в кабинете и твердо произнес:
– Германский вопрос следует решать сейчас. Мне шестьдесят три года, и я не собираюсь оставлять эту проблему наследнику.
Он коротко взглянул на старшую дочь и кивнул:
– Все вопросы, разумеется. Мы победили в Великой войне не для того, чтобы через десяток лет нас вышвыривали из Германии британцы.
8.12.1932 г. Между Санкт-Петербургом и Парижем
Поезд отходил в четверть одиннадцатого. Мягкий вагон, сияющая медь, обязательные плюш и бархатная обивка, дверь в купе с витражами из зеленого стекла, подобострастный проводник, немедленно предложивший чаю… поезда давно стали неотъемлемой частью жизни Гумилева, ездить приходилось часто, свыкся.
Ехали в купе вдвоем, попутчиком оказался отставной дипломат, старичок общительный, при том, несмотря на отставку, «в сферах» вращающийся. Гулькевич направлялся на воды в Карловы Вары, а в Париже собирался, как он выразился, «проведать кое-кого из прежних знакомцев». Признав в Гумилеве человека своего круга, к секретам, как он полагал, вполне допущенного – не всякий полковник жандармов, чина не скрывая, по Франциям разъезжает, бывший посол в Швеции и представитель при Лиге Наций на толкования подобных вещей нюх имел тончайший, выработал, иначе дипломату нельзя, Константин Николаевич ближе к Варшаве разговорился.
Завязавшаяся беседа перетекла как-то незаметно к большой политике, и бывший дипломат, с непременной оговоркой: «кому другому – ни-ни, но вы же, дражайший Николай Степанович, лицо доверенное, вам и можно», излагал вещи любопытнейшие, пусть с представлениями полковника и не вполне совпадавшие:
– …ну, капповский путч в двадцатом – это, по сути, авантюра, – закончил Гулькевич с послевоенной Германией. – Так, вспышка на фоне проигранной войны. И провалился он быстро, и воспользовались этим выступлением только союзники. Тогда ведь французы еще Рур занимали, а под это дело и во Франкфурт, Дармштадт, Ганау войска ввели на пять лет.
– Мы, кажется, тоже? – отозвался Николай Степанович. – Если я правильно помню, две трети Верхней Силезии?
– Для нас дело не только в наказании пребывало! – назидательно поднял палец отставник. – Это даже и не главное. У нас в двадцатом уже волнения среди фабричных начинались, без угля и стали оставаться было никак нельзя. А Силезия – это угольные шахты да сталелитейные заводы.
Он помолчал и практичным, уместным, скорее, для купчика средней руки, тоном закончил:
– И недорого у немцев выходило.
– Несомненно, – Гумилев невольно улыбнулся. Очень уж не вязались приземленные рассуждения с основательной внешностью бывшего дипломата, – и пробуждению патриотизма у российских фабрикантов и купцов способствовало.
– А что ж? – согласился бодрый пенсионер. – И вполне. Мы потом, когда ушли, в нашей оккупационной зоне половина заводов русским принадлежала. Да и рядовые немцы не в обиде ведь были. В самой-то Германии разорение существовало ужаснейшее. Вот хозяева тех заводов да шахт, те да, пытались возмущаться.
– Недолго, – вновь усмехнувшись, вспомнил жандарм. – Выжали из тевтонов тогда прилично. Манташев хорошо на этом руки нагрел.
– Не только он и другие тоже. Но и казна своего не упустила, многое выкупили.
– Думаю, такие действия любви у немцев к нам не добавили?
– А нужна она, любовь-то их? – улыбнулся на этот раз уже Константин Николаевич. – Только-только, почитайте, война закончилась. Французы в войну людей положили – страшное дело. Да и мы тоже малой кровью не отделались. Немцев тогда прижать по любому поводу все соглашались.
Он рассеянно посмотрел в окно на пробегавшие мимо домики и вернулся к разговору:
– Н-да… И до недавнего времени немцы всерьез против Версаля не выступали. Локарнское соглашение приняли, гарантии границ. Но реваншизм в Германии из моды не выходил, а ныне страсти накалились.
– Это когда президент Гинденбург заявил, что отвергает вину за развязывание мировой войны?
– Да, на открытии мемориала в Грюнвальде. Он ведь этим статью 231 Версальского договора нарушил, там вина Германии четко прописана.
– Немцы считают несправедливой эту статью, я слышал.
– Дело не в этом, – жестко отрезал Гулькевич, посмотрев притом сурово. – Статья что, так, символ. Дело в том, что дай им сейчас шанс – снова начнут! А даже если и войну не начнут, – пенсионер сменил строгое лицо на обыденное, – нам сильная Германия все одно не нужна. И никому в Европе не нужна, Лондону разве что. У англичан извечная стратегия, баланс на континенте. А сейчас мы и французы в дружбе, противовеса нет. Что и хорошо, нам-то с Францией делить нечего, интересы не пересекаются. Вот с британцами – да.
– Только долги у нас французам, – усмехнулся Гумилев.
