Андрей Посняков - Красный Барон
— И что? Ты тоже собрался на что-то жаловаться? Так тут у нас есть алькальд, сеньор де Арадо… и наш священник, почтеннейший отец Маркос, тоже с удовольствием выслушает тебя. Все выслушают, — вояка недобро засмеялся. — Кроме меня! Я — комендант крепости, полковник Мигель д'Аргуэлья-и-Монца не склонен слушать разного рода висельников и авантюристов вроде тебя, подлый английский пес! Ты все услышал? А теперь — говори!
— Я счастлив, почтеннейшие сеньоры, что нынче нахожусь среди вас, — вспомнив уроки месье де Кавузака, молодой человек сделал шаг вперед и поклонился с такой галантностью, какая сделала бы честь любому версальскому щеголю. — Да-да, счастлив! Я и мои друзья жестоко пострадали от произвола узурпатора, этой проклятой самозваной свиньи — эрцгерцога австрийского Карла.
— М-ма-алчать! — чуть заикаясь, внезапно побагровел толстяк. — Не погань своим подлым языком царственную особу!
— Чего ты разорался-то, алькальд, — удивленно обернулся к нему полковник. — Он же Карла имел в виду — самозванца и узурпатора. И вообще — чего ты такой нервный?
Алькальд упрямо набычился и засопел:
— Так-то оно так, но… сегодня он Карла ругает, завтра — Филиппа. Никакого почтения к королям! Так, знаете, до чего можно договориться? Да и речь его… вы что, не чувствуете — он не испанец! Хитрая каталонская свинья.
— А ты что скажешь, святой отец? — комендант форта посмотрел на священника.
— А что я-то? — забеспокоился тот. — Я — как все.
Маленький, тощий, в мешковатой сутане, с каким-то дерганым отечным лицом, отец Маркос напоминал сейчас внезапно вызванного к доске двоечника, не знающего урок. Впрочем, судя по стилю общения, сия троица являлась давно сложившимся коллективом, спаянным, быть может, совместными пьянками, а скорее всего — хищениями казенных средств. А что? От метрополии далеко — при известном уме и наглости многое можно себе позволить, лишь бы только не зарываться.
— Еще раз повторяю — я и мои товарищи пострадали от режима узурпатора Карла, — веско напомнил Андрей.
— А ваш корабль? — снова взвизгнул алькальд. — Вы ведь под английским флагом шли.
— Просто снять не успели. А корабль мы захватили и шли в Сан-Агустин, надеясь обрести там покой и защиту.
— И почему мы должны верить твоим словам? — помолчав, осведомился полковник. — Есть рапорт капитана «Короля Филиппа» — это наш фрегат, — в нем все конкретно указано: шхуна-бриг «Санта Эулалия», каталонское, под английским флагом, в трюмах — черные африканские рабы. Куда их везли, догадаться нетрудно — конечно же в Каролину! Ну или в Виргинию, все равно — к англичанам. А что у вас там в пути приключилась свара — так это часто бывает. Просто не поделили будущие барыши.
— Но есть же судовой журнал! — в отчаянии выкрикнул Громов. — Вы записи-то смотрели?
Комендант крепости повернулся к алькальду:
— Да! Судовой журнал. Что там?
— Ж-журнал? — опять начал заикаться толстяк. — Д-да м-мои люди его и не смотрели. 3-зачем? П-просто некогда было. Ну с-сам подумай, Мигель, — как раз п-подвернулся п-покупатель — чего было тянуть? Смотреть там какие-то журналы… Мы с-сразу судно и продали, а не п-продали бы, так п-потом т-такой п-подходящий случай м-можно и целый год ждать!
— Ага, — полковник хмуро склонил голову — Громову показалось, что он вот-вот проткнет своим носом стол. — Значит, журнала никто не читал. И что теперь прикажете с ним делать? Верить всяким бродягам я вовсе не склонен.
— Да зачем им верить, Мигель?!
— Однако и казнить их было бы не совсем справедливо.
— Не нужно никого казнить, друзья мои! — в разговор неожиданно вступил священник. — Зачем казнить?
— Так что ж, отпустить? — не сдавался злюка алькальд. — Может, еще и денег им дать, так сказать — компенсацию?!
Отец Маркос покачал головой, посмотрев на своего собеседника с укоризной:
— Не надо ни отпускать, ни казнить. Что у нас, в форте да в городе работы мало? Ров надо копать — надо! А еще ворота ремонтировать, достраивать стену…
— Южный бастион неплохо бы починить, — обрадованно поддакнул полковник. — Ты что молчишь, алькальд?
Толстяк задумчиво скривился и вдруг улыбнулся:
— В городе работы хватит. Люди отстраиваются… да и я б свой домик расширил.
— Ну вот все и решили!
Облегченно потерев руки, сеньор д'Аргуэлья перевел взгляд на узника:
— Слышал? Так своим каторжникам и передай. Работать, работать, работать! Отрабатывать, так сказать, свой хлеб… пока до сезона дождей — а там поглядим на ваше поведение. Да! Не пытайтесь бежать — пристрелят, да, собственно, и некуда — со всех сторон болота да непроходимые заросли. Аллигаторы, змеи, немирные дикари индейцы. В общем, ты меня понял, Андреас Висельник?
Громов хмуро кивнул:
— Вполне.
— Тогда не смею больше задерживать. Стража!
И вот уже третью неделю подряд узники рыли крепостной ров, точнее сказать — углубляли старый, и работа была поистине каторжная — после трудового дня бедолаги просто валились с ног. Слава богу, хоть первые кровавые мозоли от лопат и кирок сошли, на их месте появились кожные уплотнения, стягивающие руку словно перчаткой. На рву трудились все — и ссыльные, и поселенцы — естественно, кроме детей и женщин, этим нашли другую работу — плетение циновок и камышовых крыш. Несколько дней назад Громов заметил невдалеке чернявого шкипера и — чуть ближе — старосту Симона. Оба, как и все, с киркою в руках, полуголые, загорелые, словно индейцы, из которых в камере остался один — самый молодой и выносливый — оба его сотоварища умерли и теперь были закопаны бог знает где, а скорее — просто выброшены в море или в ближайшее болото — аллигаторам на обед.
Вообще, насколько представлял себе Андрей, такое отношение к индейцам было для испанцев не характерно. В отличие от тех же англичан, в большинстве своем — протестантов, добрые католики испанцы дикарей не выживали и не презирали, а наоборот, охотно с ними роднились — кто ж откажется взять в дом красивую, покладистую и трудолюбивую индеанку-жену? Особенно это касалось племенной знати, давно уже ассимилировавшейся с завоевателями и ныне составляющих с ним одну и ту же касту — креолов. Испанцы индейцев за людей признавали, однако только католиков — каковыми все местные и являлись, а вот те индейцы, что содержались в крепости, по всей вероятности, были пришлыми, и даже — закоренелыми язычниками, по крайней мере, Громов не видел, чтоб кто-то из них молился Христу или Святой Деве. Наверное, отсюда и отношение.
Еще остававшийся в живых парень — на вид чуть постарше Пташки — выглядел как настоящий дикарь, истинное дитя природы. В одной набедренной повязке, грязный, с гривой спутанных, давно не мытых волос и тощей, покрытой затейливой татуировкою грудью, индеец сторонился всех и со всеми был одинаково презрительно холоден. Ни с кем не разговаривал — особенно после смерти своих — быть может, просто не понимал языка, и почти ничего не ел… впрочем, особых разносолов для узников в крепости предусмотрено не было — так, вяленая рыбка, вода, бобовая похлебка, да еще то, что принесут сердобольные местные жители — а они приносили, и часто, в особенности по праздникам, в дни каких-нибудь многочисленных католических святых, когда, после мессы, многие приходили хоть как-то помочь несчастным. О, сколько красивых женщин было среди этих добрых людей! Креолки с нежно-золотистою кожей, смуглые метиски с огромными черными глазами, даже служанки мулатки в смешных белых фартуках. Особенно щедро перепадало Пташке — что и понятно, приятный на лицо подросток выглядел куда несчастнее других, да и отощал… впрочем, как и все остальные. Мало того, от постоянного тяжелого и нудного труда даже у Громова наступало какое-то отупение. Все окружающее постепенно переставало быть интересным, ни о чем не хотелось думать и уж тем более говорить — только получить ближе к вечеру очередную пайку баланды и провалиться в тяжелый и быстрый сон.
И так — изо дня в день… вот уже три недели, и выход из всего это было один — неизбежная смерть от непосильного труда и истощения. Ах, Сан-Агустин, Сан-Агустин, кто ж знал, что столь милый, окруженный пальмами городок с сахарно-белыми пляжами, станет для бунтовщиков маленьким испанским ГУЛАГом.
Местные надзиратели не давали спуску никому — откуда только таких сволочей и набрали? Особенно выделялся один, по имени, точнее — по кличке «дон Рамонес». Рамонес, да, это была фамилия, а вот аристократической приставкой «дон» тут явно не пахло, он и на «кабальеро»-то не тянул, этот убогий, с низким приплюснутым лбом и квадратной челюстью неандерталец. Сам метис, он почему-то патологически ненавидел индейцев, видать, не мог чего-то простить то ли матери, то ли отцу — кто там из его родителей был индейцем, да и могла ли быть мать у столь злобного и чрезвычайно жестокого типа, словно бы явившегося в гуманный и просвещенный восемнадцатый век из каких-то непостижимо дремучих времен. Кроме всего прочего, говорили, что Рамонес очень любит купаться, причем заплывает всегда далеко, невзирая на возможных акул.
